— Бей его, убивца!.. — крикнул кто-то.
Петр Мясников резко остановил машину, но было поздно: переехав передними колесами завернутый в одеяло сверток, трактор подпрыгнул. Соскочив и нагнувшись, Мясников увидел: в одеяльце было завернуто полено.
— Что же вы делаете, сволочи? — крикнул он, замахиваясь поленом. — Прочь, подкулачники!.. К чертовой матери! А то бить буду!
Трактор снова рванулся вперед.
— Даешь дорогу машине! Ну?!
С трудом доковылял Илья Трофимович до дому. По дороге встретил пьяного с утра Никиту Головачева.
— Ты смотри у меня, инженер! Я тебе дам в чужое дело мешаться… Последнюю ногу оторву, а не то спалю вместе с твоей деревяшкой… Понял?
Дома получилось еще хуже.
— Никиту Головачева не встречал? — сердито спросил Ардальон. — Берегись теперь… Либо прибьет, либо дом спалит. При народе посулил…
— В сельсовете управу найду!
Ардальон побагровел. С размаху ударил о стол ложкой.
— Благодетель выискался! Мало тебе одну ногу оторвали, что в чужие дела лезешь!.. Нам эти тракторы ни к чему, без надобности, понял?.. У меня жить хочешь, так народ не мути! Кто заварил, пусть сам расхлебывает.
Илья Трофимович стоял перед братом, вытянувшись, спокойный и суровый, потом молча повернулся и заковылял в мастерскую.
Вечером сквозь дверь услышал:
— Куда, пащенок?! Я тебе такого дяденьку дам, что своих не узнаешь!..
Но Степка урвал минуту, Приплюснув к стеклу окна курносый веснушчатый нос, он звонко сообщил:
— Дяденька! Фурзон три гектара спахал, бают…
Осенью 1929 года у Ильи Трофимовича, должно быть от сырости, заболела нога. С одной ногой плохо было, а тут совсем конец. Одно утешенье, что газету выписал. Принесет Степка газету, подсядет к дядьке и все сельские новости выложит.
А новости находились на каждый день.
— В нашей сотне, слышь, колхоз будет… Только есть какие не пишутся… А Захара Терентьевича под арест взяли, в город увезли…
Участники бригад, приехавшие из города, ходили по кулацким задворкам и искали зарытый в землю хлеб. Было что-то звериное в распаленной кулацкой злобе.
— Захара-то, слышь, прихватили, когда он хлеб в реку сыпал, а потом яму нашли — пудов полтораста зарыл… Яма-то каменная, сверху железом заложена… сам видел. А сын его, Петряй, на бригаду с топором бросился, а Кузьмиха — с вилами. Во как!
Однажды ночью под окнами сельсовета комсомольцы поймали Никиту Головачева. Пока его вели, он бросил что-то в кусты сирени. Обыскали и нашли обрез с патронами.
— Обрез-то, слышь, ему Пустовалов дал, чтоб он председателя да уполномоченного порешил!.. — принес наутро свежую новость Степка.
Было обидно за свою инвалидскую беспомощность. Однажды Илья Трофимович, лежа в мастерской, слышал, как к брату в избу прошла сельсоветская бригада. Подошли и соседи. Разговор шел долгий и шумный, но о чем — было непонятно до тех пор, пока не прибежал Степка.
— Отца в колхоз писаться зовут, а он не хочет… Сейчас телку со двора резать повел… Во дела!
Это была правда.
Степка знал больше: однажды ночью отец закопал под яблоней двенадцать пудов жита. Закопал, а сверху навозом завалил. Сейчас, когда навозная куча смерзлась и закрылась снегом, про то никому не дознаться, сыну же Ардальон заказал:
— Кому пробрешешься — голову сниму!.. Ни Илюхе, никому!
А язык чешется.
— У отца, дядь, должно, тоже, хлеб спрятанный есть…
— Что же, хорошо, думаешь?
Степка болтал ногами, сидя на верстаке.
— А то плохо? Хлеб есть не просит…
Илья Трофимович сердито шелестел газетой.
— Когда отец придет, скажешь, чтоб ко мне заглянул.
Степка испугался:
— Ты ему не говори, что я тебе насчет хлеба сказал… Брехал я…
— Не в том толк!
Последний год братья почти не разговаривали. Не понимая друг друга, они молчаливо договорились жить худым миром. Мастерство Ильи Трофимовича поддерживало семью, а Ардальон хотя по-хозяйски ценил его мастерство, в то же время относился к ремеслу пренебрежительно, тем более что последние годы, после удачной покупки крепкого и рослого мерина, с хозяйством ладилось. В новом хлеву стояла славная холмогорка Манька. На зиму оставил шесть овец. Вот-вот должна была опороситься свинья. Подрастал работник (Степке стукнуло тринадцать лет). И сейчас, когда сельская беднота дружно рванулась в колхоз, недавний бедняк Ардальон Твердохлебов еще боролся за свое единоличное благополучие. «На чужом горбу выехать хотят, — с сердцем думал он, прислушиваясь к разговорам соседей. — Одно дело — самому нажить, другое дело — чужим пользоваться».