Удальцов продолжал стучать пальцами, но теперь они выдавали его нервозность. Неожиданно он начал разговор:
— Я хотел бы извиниться за тот случай.
— Какой? — Я понадеялась, что он имел в виду тот самый случай, когда его губы «как бы случайно» оказались на моей шее. Но уже прошло столько времени, что вспоминать — то ли неуместно, то ли, вообще, лучше не вспоминать, если не желаешь продолжения.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Но я хотел бы прояснить все раз и навсегда. Скрывать больше нет смысла.
По моей спине пробежали мурашки. Я не была готова к выяснению отношений. Вжалась в сидение автомобиля, будто могу врасти в него и остаться незамеченной.
— Между нами с самой первой секунды нашей встречи что-то возникло. Мне было трудно разобраться в своих чувствах поначалу, не понимал, как быть и как вести себя. Ты совершенно другая, не такая девушка, каких я встречал, с ними было проще и легче. Ты держишь себя взаперти, боишься раскрыться, поддаться чувству.
С каждым его словом моя челюсть отвисала на сантиметр ниже. Замкнутая обстановка, духота и теснота автомобиля, его голос и отражающиеся маячки в глазах.
Ему было тяжело говорить, но он продолжал:
— Я хочу быть с тобой откровенным. Никого и никогда так сильно не желал как тебя.
С этими словами Удальцов прильнул к моим губам. Он целовал дико, с жадностью, причиняя боль. Рукой потянул за волосы, что запросто мог выдрать прядь.
— Ты такая красивая, — задыхаясь, произнес он. — Как же я хочу тебя, прямо здесь и сейчас!
Красивая? Наверное, без освещения. Я с отречением следила за тем, как мы съехали к обочине, заворачивая в пустой двор.
Удальцов снял куртку, оставаясь в прокурорской форме. Потом принялся за меня, скинул с плеч шубу и начал расстегивать рубашку. Он действовал с невозмутимой проворностью, справляясь с рядом пуговиц. Снова целовал мои сомкнутые губы, шею, руками сжал грудь, пробравшись под лифчик.
Я никогда не была близка с мужчиной. Встречалась, влюблялась, но до серьезных отношений не доходило. Глядя на то, как он давился моим телом, я думала о смешном синем кителе, о значках и медальках, висевших на нем, но только не о возбужденном рядом мужчине. Удальцов закинул мои руки к себе на плечи, продвигаясь ближе и усаживаясь поудобнее. Мои руки скатились по плечам вниз, точно безжизненные плети. Я не чувствовала к нему ничего: ни возбуждения, ни отвращения, просто ничего. Его образ тонул в этой молчаливой темноте.
— Я просто с ума сошел, когда увидел тебя на матче с другим мужчиной. Не желаю делить тебя ни с кем.
Под его телом я казалась себе бесчувственной резиновой куклой, не способной возражать хозяину. Разве так должно закончиться?
— Хватит. — Устало, но твердо отодвинулась от него, не совершив большую ошибку, возможно самую большую из всех существующих.
Удальцов смотрел, не мигая и не понимая, как он может быть кому-то не желанен. Пытался выяснить, используя грубые словечки. Но я была непреклонна в своем решении.
— Знаете, я тоже хочу быть с вами откровенна. Вы ошиблись, между нами ничего не возникло. Я ничего к вам не чувствую, ровным счетом ничего. Извините меня, если обидела. Откройте дверь, пожалуйста.
— Да ты понимаешь от чего отказалась? Или совсем идиотка? — он перешел на крик, а значки весело позвякивали на его груди. — Я могу твою жизнь изменить!
— Вы любите меня? — я спросила лишь для того, чтобы услышать уже известный мне ответ.
— Что? — с недовольством переспросил он. Мой вопрос прозвучал для него не более, чем жужжание назойливой мухи.
Я давно запуталась в себе. Это случилось гораздо раньше, чем Удальцов появился в прокуратуре и внес еще большей неразберихи в запутанный клубок. Он никогда мне не нравился, я сама заставила себя поверить в зарождающееся чувство. Придумала, что не смогу быть с ним счастливой, мне доставляло удовольствие страдать и играть роль жертвы. Сегодня я освободилась. А вместе со свободой пришли пустота и разочарование.
— Откройте дверь, пожалуйста! — попросила я снова.
— Ну и дура. — Он разблокировал дверь. — Работай за спасибо и дальше, у тебя это замечательно получается.
— Извините.
Удальцов с шумом газанул с места, теряясь вдали. Я осталась стоять посреди чужого, пустого двора; лицо было мокро от хлопьев снега и горячих слез. Мне двадцать три, мое тело не отзывается на мужские ласки, я никогда не любила и, может быть, никогда не полюблю.
***
Кофе безнадежно остыл. Во рту сохранился отвратительный привкус, на душе скверно. Мужчины бурно обсуждали чей-то уход из театра. Впервые за полтора часа я заинтересовалась беседой. Неужели сцену можно покинуть? Если только сумасшедший. Один такой нашелся, прослужив искусству пятнадцать лет.
— Он занялся резьбой по дереву. После нового года переезжает в горы, на Алтай. Будет работать в каком-то музее, строгать фигурки. — Пояснил Володя.
— А петь? Ему больше не интересно? — Если честно, то меня удивило такое решение, но, к счастью, я не любила этого артиста — он был скучный и занудливый баритон. Когда он исполнял арии, раскрывал широко рот и наклонял низко голову, что первые ряды могли насладиться стоматологической работой его зубов.
— Сказал, что за резьбой поется лучше, чем перед людьми.
Конечно, с таким заунывным голосом можно стругать только гробы. И чувствую, он мне скоро понадобится. Если задержусь еще, то прокурор меня убьет.
С неохотой поднявшись и одевшись, оттягивая время, я направилась к выходу. Тащилась по узкой протоптанной дорожке как приговоренная к смертной казне. Когда я осталась в том дворе, то первой мыслью было провалиться под землю или умереть героической смертью. Я была на это так решительно настроена, что придя домой, съела целую коробку шоколадных конфет, плитку шоколада, залезла под одеяло с головой и принялась ждать смерти от огромной порции калорий. Но я всего лишь уснула, и снилась мне какая-то черно-белая муть с изредка проскакивающим лицом Удальцова.
Утром я сказала сама себе, что это будет последний день в прокуратуре. И к черту год напрасных трудов, я никогда не пожалею о своем решении. Однако оставалась одна проблема — как объяснить родителям мой уход? Что я отказалась спать с женатым начальником, быть от него зависимой и ждать его снисхождения к моей персоне. Может, я и грубый человек, не всегда знающий что хочу сама и что хотят от меня другие, но сдавать себя в аренду, простите, чересчур! Всю дорогу я молила судьбу, провидение, Бога сделать так, чтобы исполнилась мечта Удальцова быть назначенным районным прокурором, но за тысячу километров отсюда и прям с сегодняшнего утра. Но в те дни меня ждало еще одно потрясение. Михаил, помощник прокурора, ушел в больничный отпуск как раз под конец года, оставляя кипу отчетов, докладных и прочей бумажной работы. Прокурор, растягиваясь в обещающей золотые горы улыбке, просил взять меня на себя отчетность — помочь, так сказать «не в службу, а в дружбу», бесплатно, как выразился Удальцов, поправляя медали на форме, за спасибо. И, может быть, мне будет выдано досрочно ходатайство на постановку в кадровый резерв. Это был удар под дых, удар по больному месту, как сыпать соль на кровоточащую рану. Я слишком долго шла к своей цели или, вернее сказать, к цели отца, что теперь не имела ни права, ни сил отказаться. Но радость при этом я не испытала, больше горечь, представляя себя в идиотском синем кителе с собственными медальками. Мою трудовую деятельность, кто бы сомневался, будет координировать Иван Николаевич Удальцов, заместитель прокурора. Так, я стала почти на месяц бойцом невидимого фронта, скрывающимся за чужой подписью.