Я понял как важно для Влада создание площадки, и я буду рядом с ним. Мы долго стояли на морозе, обсуждая новый проект. Он трещал без умолку, глаза горели, как у мальчишки, которому пообещали велосипед.
— Ты мне нравишься. — Я выпалил эту фразу на одном дыхании. Вернее, это была фраза в мыслях, но я ее произнес вслух. И он ее услышал, так как прекратил болтать и удивленно посмотрел на меня.
— В каком смысле?
Я помолчал и, опустив голову вниз, начал чертить узоры ногой на снегу.
— Ты мне нравишься, — чуть тише повторил я.
— То есть как человек?
— Нет, как мужчина.
Влад огляделся, не знаю, то ли ища прохожих, чтобы позвать на помощь, то ли удостовериться, что кроме него есть кто-то еще, и мои слова были направлены невидимому человеку.
— Твою мать! Это шутка?
— Я не шучу. Ты мне нравишься, Влад. И уже очень давно. Это случилось, когда вы еще с Костей дружили. Тогда я увидел тебя впервые и понял, что, кажется, люблю тебя.
Он истерически смеялся, пока я открывал свою душу.
— Я же ночевал у тебя! В одной комнате, а ты, бог знает, о чем думал! Вот сука!
Я не ожидал такой реакции. Волна горечи поднималась выше, рискуя вырваться наружу.
— Ты так говоришь, будто я озабоченный маньяк. Как будто единственным моим желанием было изнасиловать тебя.
Влад отступил назад и в изумлении покачал головой:
— Ты же на вид нормальный мужик! Что за хрень? В голове не укладывается, что ты, ты…
Я почувствовал приступ злости, вызванный непониманием, а тем более любимым человеком.
— Назови! — уже повысив голос, заорал я. — Назови меня! Скажи, кто я есть!
Влад молчал и часто моргал глазами.
— Педик, пидорас, петух, гомосятина! Назови сейчас любым новым словом, уже не обидно, кем только не был! Вам всем, — я обвел рукой двор, — невдомек, что у нас помимо анального отверстия, как вы считаете, есть душа и сердце, любящие душа и сердце. И я хочу и могу любить!
Закусив губу, я замолчал. Руки дрожали. Между нами возникла мертвая тишина. Я сделал шаг ближе к Владу и протянул руку:
— Пожалуйста, не отталкивай меня!
Но Влад и не думал заботиться о моей чувствительности, грубо оттолкнул, и на лице появилась гримаса отвращения, будто коснулся он бомжа, пролежавшего несколько дней в собственных экскрементах. Я поднял руки вверх, сдаваясь и отступая назад. Меня замутило, а в глазах замелькали белые мухи.
— Извини, я к такому не готов. — И он быстрым шагом скрылся, ни разу не обернувшись, оставляя меня наедине с мерзким тошнотворным чувством.
Домой я вернулся только к рассвету. Все это время колесил по городу, пытаясь уехать, сбежать и больше никогда не возвращаться в чертов город. Я бы хотел вернуть время назад и держать язык за зубами, но поздно, слишком поздно. Слов не вернуть назад. Это конец. Прям в одежде и ботинках я рухнул на кровать. Говорят, мужчины не плачут. Я мужчина, и горячие слезы текли по моим щекам. Я живой человек, чье сердце изливается кровью, а щемящая боль заставляет кусать кулаки.
Ксения
Завтра первый экзамен в зимней сессии по уголовному праву. Я включила гирлянду на елке и легла в кровать. По комнате рассыпались разноцветные огоньки. Так красиво и волнующе. Воткнула наушники и включила музыку. Бессмертная композиция «Il Mondo». «Кружись, мир, кружись!» Чтобы ни произошло, ты не остановишься и продолжишь свой путь! Мир старым не бывает, новое утро принесет мне новый день, а день закончится новым вечером. Всякий раз, закрывая глаза, я встречаюсь с новой ночью, неповторимой и единственной. Звезды, немые свидетели, заглядывают в мое окно, но сегодняшней ночью они блестят по-новому, ярче! Кружись, мир, кружись, как разноцветные светлячки, разбежавшиеся по моей комнате. Я на пороге чего-то большого и великого, я чувствую, что это начало. С чувством превеликого ожидания я крепко уснула.
С каждой преодоленной ступенькой мое сердце подпрыгивало и плюхалось вниз. Еще ступенька, снова прыжок, и сердце где-то ниже желудка. Я боялась сдачи экзаменов как пытки. Этот страх зародился еще в школе перед страшным словом «контрольная». Учительница объявляла ее как весть о надвигающейся войне — «в среду пишем контрольную, готовьтесь!» И если к войне можно подготовиться: собрать и снарядить людей, а в лучшем случае, можно победить, то контрольная означала полную мою капитуляцию, особенно перед математикой. В среду учительница открывала створки школьной доски, сплошь исписанную мелом. Два варианта упражнений и задач. Я готова поклясться на учебнике математики, что тот, не мой, второй вариант был в разы легче!
До старших классов я была круглой отличницей. Нас учеников в классе было двадцать пять, из которых десять отличников, и, естественно, все девочки, среди них была и я. Наверное, как и всем детям, поступающим в первый класс, родители строго-настрого наказывали учиться на пятерки, слушаться учительницу и не проказничать. Я не ботанила, учеба давалась сама собой, мне достаточно было внимательно слушать на уроках. Лучшей ученицей в классе я никогда не старалась стать, да мне попросту этого и не хотелось. Однако когда учительница хвалила меня за правильно выполненные задания, я словно раздваивалась. Слышать о себе приятную похвалу ни одному человеку в мире еще не навредило, но слушать приятное о тебе другим людям уже другая история. Пока учительница ставила меня в пример и размахивала моей тетрадью перед носом у других ребят, я с ужасом стреляла глазами по одноклассникам. Лишь бы после этого не назвали «заучка, выскочка, задавака».
В младших классах в вознаграждение за мои прилежные старания учительница подсаживала ко мне за одну парту по очереди мальчишек-двоечников, как она говорила «на исправление». Они тыкали в меня карандашами, рисовали ручкой каляки на моих руках, один сломал мою любимую линейку и изрезал на маленькие кусочки ластик. На перемене мы дрались, я била мальчишек учебниками и грозилась пересесть за другую парту. Но звенел звонок на урок, как мы уже разгоряченные дракой смирно сидели рядом. Я решала за каждого своего соседа варианты, писала сразу два сочинения и шепотом, почти одними губами, диктовала правильные ответы, пока мой подопечный отстреливался у доски, бросая в мою сторону взгляды. Усаживаясь довольным обратно, он принимался за свое излюбленное дело — снова доводить меня. Дождавшись перемены, я опять лупила его учебником и грозилась отсесть, но никогда не отсаживалась, потому что, если бы я тогда знала, начинало работать самое главное жизненное правило: хорошим девочкам нравятся плохие мальчики. Да, да. И это действительно так. Уже со школьной скамьи нам нравились плохиши, носящиеся по коридорам, разбивающие люстры и изрисовавшие весь школьный мел. Они были смелые, веселые и делали что-то невозмутимо опасное и запрещенное. Только представить, какая опасность брякать на фортепиано в кабинете музыки на всю школу, пока нет учителя, и думать, что никто ничего не слышит. Или натереть доску восковой свечой! Но однажды мальчишки кидались друг в друга мокрой тряпкой и попали прямо в огромный круглый плафон люстры. Все девочки зажали рты руками, пока он раскачивался пару минут и с дребезгом разлетелся об пол на стекляшки. Никто не выдал виновников на допросе учительницы.
И я нравилась плохишам. Это угадывалось по их тонкой манере ухаживать за девочкой. Зимой мы добирались до дома гораздо дольше, чем длились сами уроки, потому что мальчишки забрасывали меня снежками, а я пулялась в них. И стоило попасть в одного из них, как они накидывались целой гурьбой и засыпали снегом. Снег был повсюду, под шубой, под шапкой, в сапогах, варежки вообще торчали колом. Мы дрались и хохотали. Я не сдавалась, тем больше вызывала у них интерес. А когда провели дома телефон, то спокойной жизни наступил конец. Помню, как бабушка нажаловалась отцу, что постоянные звонки отвлекают меня от домашней работы, на что папа тактично ответил ей не совать свой нос. Бабушке вообще не нравилось, что за мной ухаживают мальчики, она считала это вульгарностью и всячески пыталась противостоять этому. Первой снимала трубку и говорила, что меня нет дома. Как-то раз даже пришла в школу и настоятельно просила учительницу поговорить с родителями ребят, но учительница лишь отрицательно покачала головой.