Музыка последнего дня
Евгения и Илья Халь
Музыка последнего дня
Дорога без начала и конца, желто-красные шутовские одежды и чужое имя - вот удел мужчины, который не сдержал слова.
- Зовите меня Клаус, - говорил он.
И какая, в сущности, разница, что придуманное имя - розовощекое и простецкое, как густая крестьянская похлебка, совсем не похоже на настоящее - легкое, словно ветерок далекой родины?
Незадолго до полудня Клаус вошел в харчевню "Веселая кружка" возле городских ворот. Город начинается с харчевни. И если в ней пахнет скисшей в подполе капустой, связки колбас под потолком служат пристанищем для мух, тощая прислуга сонно дремлет за грязным столом, а пройдоха-хозяин норовит содрать с приезжего втридорога, потому что другого дурачка может и не найтись, то и в город не заходи. И так понятно, что городок беден, а жители - сплошь неряхи и лентяи.
"Веселая кружка" была забита до отказа, несмотря на то, что обеденное время еще не наступило. Весело полыхал огонь в большой печи, истекал соком поросенок на вертеле, в огромной кадушке под чистой льняной тряпицей нетерпеливо толкалось и ворочалось тесто для тяжелых хлебов. С потолка свешивались огромные связки толстых, аппетитно пахнущих чесноком колбас и жирных окороков.
Клаус занял место в углу, поставив дорожный мешок под ноги.
- Чего изволите? – маленькие поросячьи глазки крепкой рыжей служанки быстро ощупали замызганную дорожной пылью одежду посетителя и скудные пожитки – один тощий мешок, значит, не купец.
- Пива и хлеба, - ответил Клаус.
Служанка презрительно хмыкнула и, не торопясь, пошла на кухню. С нищими можно не церемониться - все равно чаевых не дождешься.
В углу шумела компания лесорубов, мужчины пили пиво и резались в кости.
- Ганс, ты опять мошенничаешь, - здоровенный детина в зеленой шапке грохнул пустой кружкой об пол, - я тебе все ребра... - договорить он не успел, на стол вспрыгнула огромная крыса и ощерилась, глядя на здоровяка.
- Ах ты, тварь! - из кухни выскочил хозяин харчевни и замахнулся на крысу кочергой.
- Святой Петр! Да они повсюду! - завизжала служанка.
Крысы заполонили харчевню. Они карабкались на столы, метались по лавкам, сноровисто уворачиваясь от ударов тяжелых башмаков, кружек и чугунных сковород. Те, что помоложе, ухитрились добраться до связок колбас на потолке, повисли на них, вцепившись крепкими лапами, и жадно отгрызали здоровенные куски.
Седоусая крыса подкралась к мешку, что стоял на полу у ног Клауса и обнюхала его. Клаус отшвырнул ее ногой и прижал мешок к груди. Там лежала единственная вещь, которую он взял в дорогу из прежней жизни - золотая лира: память, душа, кусок хлеба, наконец, потому что единственное, что он умел делать - это играть. И когда Клаус играл, птицы замирали на ветвях, боясь потревожить музыку шорохом крыльев, звери выходили из укрытий, а лев садился рядом с ягненком. Даже безмолвные рыбы подплывали поближе к берегу и застывали в воде, чуть шевеля плавниками.
Бойня в харчевне постепенно стихала. Пол был усеян мертвыми зверьками, оставшиеся в живых выскакивали в окна, двери, ныряли в щели - одна даже с перепугу бросилась к печи.
- Совсем житья не стало, мерзкие твари сжирают все, до чего могут дотянуться, - на лавку рядом с Клаусом плюхнулся худой парень с огромной бородавкой на носу, и принялся натягивать башмаки, которыми отбивался от крыс. - Половину зерна уже уничтожили, за вторую принялись. Скоро голодать начнем, а за голодом придет чума. Магистрат крысоловам золото сулит, да столько, что нам, лесорубам, за век не заработать, а они только руками разводят: дескать, крысы какие-то волшебные, а с колдовством никто не сладит.
- Ты бы, Ральф, заработал, кабы топором махал так же ловко, как языком, - проворчал хозяин харчевни. - Просто крысоловы хорошие перевелись. Ремесло-то хлопотное - не каждый справится.
- Я могу попробовать, - сказал Клаус, - отведите меня к бургомистру.
- А ты разве крысолов? - Ральф почесал бородавку.
- И крысолов тоже, - Клаус забросил мешок на плечо.
... Бургомистр катался по комнате, словно наливное яблочко по тарелочке. Внешность его была обманчивой: невысокий, пухло-розовый, с нежными, почти детскими ручками - такой должен быть весельчаком и бонвиваном, но на лице его застыла скорбная мина человека, который сам себе не принадлежит.
- Забота о городе и дела, дела и заботы, - уныло говорил он жене каждый вечер, надевая ночной колпак и укладываясь в постель.
Стоя напротив Клауса, бургомистр поминутно бросал нетерпеливые взгляды в направлении столовой и облизывал губы - его оторвали от обеда. Утка с яблоками сиротливо дожидалась на столе, хотя даже она не могла скрасить уныния, в котором бургомистр находился с самого утра.