Наш очкастый офицер, похожий на завуча или директора школы, подбежал к кучке военных в белых полушубках. Это были тоже командиры, но они стояли не в строю, не вместе с солдатами, а отдельно и о чём — то говорили. Наш очкастый держал руку У шапки, что — то говорил, мы. не слышали — что, и, когда кончил, военный в полушубке, которому он докладывал, пошёл к нам.
Приблизившись, он козырнул Анне Николаевне, а потом нам — каждому в отдельности.
— Полковник Николаев! — сказал он и протянул руку Вовке.
— Крошкин! — ответил Вовка и добавил: — Ученик первого класса.
Полковник не рассмеялся, не улыбнулся даже, козырнул и мне, потом спросил Анну Николаевну:
— Разрешите начинать?
Будто Анна Николаевна была генералом, а мы с Вовкой, может, и не генералами, но важными командирами!
Анна Николаевна кивнула, а полковник Николаев шагнул вперёд и крикнул неожиданно раскатистым голосом:
— Товар — рищи бойцы! К нам приехали представители одной из школ города, где сформирована наша часть. Они вручат вам кисеты, которые сшили ребята этой школы. Скажем же им спасибо!
Настала недолгая пауза, я ждал, что скажет ещё^полковник Николаев, но он молчал. И вдруг… Вдруг… Я никогда не забуду этого, сколько бы времени ни прошло с тех пор, потому что забыть этого нельзя, невозможно.
Мгновение была тишина, и вдруг раздался рокот. Сперва я не понял ничего. А когда понял, заревел.
Над площадкой, где стояли бойцы, неслось раскатистое, громкое, мощное:
— У — р–ра-а-а!
Ура! Бойцы кричали "ура"!
Они кричали это нам. Анне Николаевне и нам с Вовкой.
Я пробовал успокоиться, кусал губы, но слёзы лились из меня сами.
Полковнрш Николаев обернулся к нам. Его рот был раскрыт. Он сам кричал "ура".
Наконец всё стихло, и полковник приказал негромко:
— Действуйте!
Я схватил несколько наполненных табаком кисетов и бросился к ровным квадратам, на ходу размазывая слёзы. Мне было стыдно этих слёз, таких неподходящих сейчас, и я совал кисеты, не глядя на бойцов. Меня похлопывали по плечам, какой — то боец даже поцеловал, а я всё шёл с опущенной головой, боясь, что солдаты увидят мои мокрые щёки.
Неожиданно кто — то крепко взял меня за плечо.
Я протянул кисет, шагнул было дальше, но крепкая рука не отпускала меня.
Я поднял голову.
Отец! Это был отец!
Он присел на корточки, поближе ко мне и повторил, будто мы с ним и не прощались:
— Ну, ну, сын! Помни, что я сказал!
Я помнил. Он говорил про бессилие. Про бессилие и силу, которая лишь одна может одолеть бессилие.
Я вздохнул облегчённо и обернулся. Вовка раздавал уже пустые кисеты, ему помогали Анна Николаевна и тот очкастый офицер.
— Иди! — сказал мне отец, как бы снова подталкивая. — Иди, у тебя дело!
Но я не мог шагнуть.
— Иди! — приказал отец.
— Хорошо, — ответил я ему и позвал: — Папа!
— Что? — спросил отец, улыбаясь.
— Покажи, где он?
Отец понял и сунул руку в карман.
Он вытащил кисет, и я разглядел на нём свои слова: "Смерть фашисту!"
— Возвращайся! — шепнул я.
И отец кивнул, улыбаясь.
— Хорошо! — сказал он. — А ты напиши. Напиши, когда не упадёшь.
Я помахал отцу, отступая. Мне надо было раздать ещё целую стопку пустых кисетов.
Я шёл вдоль строя, раздавая наши кисеты, и смотрел теперь в лица бойцов. Они кивали, они улыбались, они говорили: "Учись, сынок!", говорили, прочитав мою надпись: "Не сомневайся, будем бить фашиста!" А я шёл и шёл, раздавая кисеты, как раздают награды, пока не послышалась протяжная команда:
— По ваго — о–нам!
Чётко, не теряя порядка, солдаты побежали к вагонам, а я стоял с нерозданными кисетами.
Всё произошло в считанные минуты — бойцы были уже в теплушках, только командиры в белых полушубках ещё стояли возле вагонов. Я, словно заворожённый, разглядывал молчаливый эшелон с людьми, уезжавшими воевать, и очнулся, лишь когда впереди сипло прогудел паровоз.
Командиры взобрались в теплушки, поезд медленно покатился, и я кинулся к нему:
— Дяденьки! — крикнул я, поравнявшись с вагоном. — Кисеты возьмите, дяденьки!