— Вот так! — велел я Ваське, подпрыгнул и тихонько стукнул противника в грудь. — Подбородок кулаком прикрывай! — Я подобрался ещё раз и ударил снова.
Кулак стукнулся словно о каменную стенку, рука заныла, и в ту же минуту кусты сирени стали расти как — то боком, размахивая ветвями, хотя никакого ветра не было.
Охнув, я опустился на коленки.
— Ты чо! Ты чо! — слышался издалека, будто из — за ватной перегородки, Васькин голос, потом он исчез, и вдруг я вздрогнул — на лицо текло что — то холодное и приятное.
Я открыл глаза. Задрав на макушку козырёк, Васька испуганно улыбался мне и лил из эмалированной кружки воду.
— Я не нарочно, я не хотел, — говорил он смущённо. — Ha — ко вот, — и приложил к моему носу холодный лист подорожника.
Я поглядел на землю. Прямо передо мной, в песке, выбив неглубокие ямки, чернели капли крови.
"За что?" — думал я, наливаясь слезами. Ведь у меня и в голове не было, чтобы драться. И книжку о боксе я не для того доставал. Я собирался всего — навсего научить Ваську. Всего — навсего доказать, что и я не лыком шит, не один он в сапогах с загнутыми голенищами. А он… он…
Я старался разозлиться на Ваську — ни за что ведь ударил по носу, — но почему — то ничего у меня не выходило. Вся злость куда — то подевалась, даже наоборот, я чувствовал, кажется, себя легче, свободней, будто с меня свалилась тяжесть.
— Я ведь не хотел, — повторял Васька, боясь, что я зареву, — я ведь не нарошно.
"В самом деле, — подумал я. — Он бы мог меня одной левой. Сам виноват, трепло несчастное. Боксёр, называется!"
Я попробовал было подняться, но Васька меня остановил:
— Лежи! — сказал он. — И голову закинь, тогда быстро пройдёт.
Я послушался, а Васька виновато говорил:
— Это фигня всё — боксы разные. Руками только машут. Без толку. Хошь, драться по — мужицки научу?
Я лежал, кося глаза на зелёный подорожник, прикрывающий мой нос, — подорожник занимал полнеба и походил на зелёную землю, — слушал Васькино бормотание, и мне казалось, что мы с Васькой старые — старые приятели, с самого, может, первого класса знакомы или ещё даже раньше.
Я вспомнил, что дома, на столе, лежит раскрытая книжка по боксу, вспомнил, как соображал, чем бы Ваську удивить, и засмеялся.
Всё это теперь было смешным и ненужным…
Вот так странно мы с Васькой подружились и теперь, как только сходились — я из школы, Васька со своих курсов, — сразу же перекликались через стенку.
— Вась! — кричал я, хотя можно было говорить спокойно, он всё равно бы услышал. — Чего делаешь?
— Пишу! — отвечал он, не укрощая свой голос, так что даже стенка вроде бы прогибалась. — Фигово! — басил Васька, и я сквозь стенку слышал, как скрипит и царапает бумагу соседово перо.
Писание у него выходило плохо — его за это на курсах счетоводов ругали, но Васька убеждал меня, что это не главное.
— Главное, — говорил он, — считать! Счетоводу главное в арифметике не ошибиться. Сложить, вычесть, помножить, разделить.
Васька в арифметике никогда не ошибался. Он даже семилетки не кончил, а на курсы счетоводов только с семилеткой принимали. Но его взяли. Потому что Васька считает как сумасшедший. Без передыху. Спросишь его, он губами чуть пошевелит и сразу отвечает.
— Двести сорок девять помножить на четыреста двадцать шесть! — кричал я.
И не проходило полминуты, Васька басил:
— Сто шесть тысяч семьдесят четыре!
Сперва я Ваську проверял, считал на бумаге столбиком, но потом надоело — Васька не ошибался.
— Тысяча семьсот восемьдесят четыре умножить на девять тысяч шестьсот семьдесят пять! — орал я в неописуемом удовольствии.
— Семнадцать миллионов двести шестьдесят тысяч двести, — будто машина, отвечал Васька, и, пока он молчал, я даже сквозь стенку явственно ощущал, как шевелит он толстыми губами.
Мама и бабушка, когда мы занимались устным счётом, одобрительно поглядывали на меня, видя, верно, в этом занятии хорошую сторону Васькиного на меня влияния, и советовали Ваське, чтобы теперь он мне задал какую — нибудь задачку. Васька послушно спрашивал что — нибудь — сорок восемь, например, на восемьдесят шесть, — и у меня получалась чепуха, приходилось доставать бумагу и быстро писать карандашом. Нет, что ни говори, такие таланты даются не каждому, такому не выучишься, это от рождения или от бога, как говорила бабушка.
Вот бы тебе так! — упрекала она меня.
Бабушка хотела, чтобы я всё умел лучше всех. И на пианино играть, и вот теперь считать, как Васька.