— Где это ты так? — спрашивала меня бабушка. — Сознавайся, опять снегу поел?
Ей почему — то всегда казалось, что я зимой ем снег, а весной лижу сосульки. Никогда я снег не ел. Ну, может, раза два попробовал, так и то давно. Снег мне не понравился — он был какой — то сухой и бессолый, и я его больше в рот не брал, а вот бабушке всегда мерещилось, будто я снегоед какой — то.
"Дурак ты, дурак! — ругал я себя. — Надо было не слушать Ваську. Что он в мороженом понимает — первый раз увидел. Жадность одолела тебя, дурачину". Но бабушке в ответ мотал головой.
— Кхакхой снех, — хрипел я. — И так хонодхно!
Есть я не стал, не было никакого аппетита, и бабушка прямо извелась, уговаривала меня, протягивая ложку с супом. Да и о какой еде могла идти речь!
Солнце уходило за крыши, сугробы становились синими, и Новый год подступал тихими шагами, а я хрипел и кашлял и не мог пойти на базар за ёлкой.
Так мы вчера уговорились с Васькой. Я прихожу из школы и бегу за ёлкой, а он, вернувшись с занятий позже, помогает мне её украсить. Васька всё не возвращался и ничего ещё не знал, а бабушка, когда я сказал ей про ёлку, даже возмутилась:
— Не брошу же я тебя!
Васька пришёл уже под вечер. Он остановился у порога, разглядывая меня, а я только виновато развёл руками.
Васька шагнул в комнату, улыбнулся и сказал:
— Ништяк, и так проживём.
А я чуть не заплакал. Я‑то надеялся на него. Я‑то думал, может, Васька чего — нибудь придумает. Он увидел, как я скис, тряхнул головой и сказал:
— Ну да ладно. Не бойся. Я на базар сбегаю, — и исчез, оставив от валенок мокрые следы.
Как — то сразу стало полегче. И горло, кажется, отпустило, и будто бы даже жар спал. Я проглотил несколько ложек супа. Бабушка улыбалась. Я улыбался тоже: Васька не мог подвести, такой уж он человек.
— Ах, молочка бы сейчас Нюриного! — вздыхала бабушка. — Вскипятить его хорошенько, да с медком, и всё как рукой бы сняло.
Но молоко кончилось, и тётя Нюра давно что — то не появлялась.
Вернулась с работы мама. Вид у неё был расстроенный.
— Ходила на рынок, — сказала она. — Хоть шаром покати. Одна старуха мёрзлыми огурцами торгует.
"Бог с ними, — подумал я, — с огурцами. Была бы ёлка".
Но Васька пришёл без ёлки.
— Пусто на рынке, — сказал он виновато, подтвердив мамины слова, и сел на сундуке у входа.
"Ну, всё! Попраздновали называется!" — Я отвернулся к стене, закусив дрожащие губы.
— Сами виноваты! — укорила мама. — Не могли вчера позаботиться или ещё раньше?
— Вчера в театр ходили, — ответил я сдавленным голосом.
— Ну — ну! — сказала мама. — Постыдись Васи!
Но никого я стыдиться не собирался и начал уже хрюкать носом, как Васька вдруг сказал:
— Тётя Лиза, дайте топор.
— Зачем это? — всполошилась бабушка.
— В лес пойду.
Я приподнял голову. В лес! Во даёт Васька! Друг так друг, ничего не скажешь!
— Ни в коем случае! — заговорила, волнуясь, мама. — Сейчас стемнеет, а до лесу километров пять, заблудишься. Нет, нет!
— Но! Не пропаду, не бойтесь, я ведь деревенский! — Он улыбался и весь светился отвагой.
— Да не успеешь ты! — убеждала его мама, приложив руки к груди и изо всех сил стараясь, чтобы он не пошёл.
Я молча следил за ними и молил, чтобы Васька одержал победу. Он её одержал. Сходил в свою комнату, подпоясался толстой верёвкой и засунул топор за верёвку.
— Ну ладно! — сказал он, хлопая дверью. — Ожидайте!
— Нет, это безумие! — говорила мама, расхаживая по комнате. — Уже скоро восемь! Он просто не успеет. А если заблудится? — Она нервно шагала, поглядывала строго на меня и отворачивалась, будто Васька уже погиб в снежных сугробах.
Васька вернулся ровно через пять минут, весело хохоча. За ним в дверь входила тётя Нюра. В вытянутой руке Васька держал за комель аккуратную маленькую ёлочку, такую ровную, такую зелёную и пушистую, что от одного её вида хотелось смеяться.
— Где ты взял? — вскричал я и вскочил с дивана как был — в трусах и майке.
— Мамка принесла! — ответил Васька. — До ворот дошёл, гляжу — встречь она! Да и с ней! — Он кивнул на ёлку.
— Ага! — ответила тётя Нюра. — Еду на подводе и думаю: а ну как у них там ёлки — то нету? Возницу подговорила, залезла в сугроб и взяла вот эконьку.
Тётя Нюра размотала клетчатую шерстяную шаль, сняла из — под неё ещё одну, полегче, потом белую косынку, тряхнула светлыми волосами, совсем такими же, как у Васьки, и звонко, будто девчонка, рассмеялась. Потом тётя Нюра сняла овчинную шубу, подпоясанную солдатским широким ремнём, и достала из мешка белые, похожие на хлебцы кругляши. Это было мороженое молоко.