Он повернул круглое кольцо в воротах. Дверь со скрипом подалась, и мы очутились во дворе.
Чудным был этот двор. Он и на двор — то не походил, скорее, на продолжение дома: такие же бревенчатые стены, крыша. И удивительно — двое ворот: одни на улицу, другие, Васька сказал, в огород.
Во двор выходило высокое крылечко с крутыми ступеньками. Справа — ещё две двери.
— Там сарайки, — объяснял мне Васька, водя по двору, — вот тут дверка в погреб, это ход на сеновал. А теперь айда в избу, да только голову наклоняй.
Я не очень прислушался к Васькиному совету, вернее, просто не понял, зачем мне наклонять голову, и, переступая порожек, звонко стукнулся о притолоку: в ушах будто колокола грянули.
— Эх ты! — сказал Васька и притащил мне столовую ложку. — На, приставь!
Боль медленно утихала, и я озирался, всё удивляясь. Со стороны дом казался большим, просто огромным, а внутри было даже тесно. Почти пол — избы занимала большая печка с чёрным огромным ртом. От печки под самым потолком шёл деревянный настил.
— Это полати, — сказал Васька голосом экскурсовода. — Там бабка сейчас спит.
Я медленно оглядел избу — широкие лавки вдоль окон, жёлтые чистые половицы, икона в углу.
На одной стене висела стеклянная рамка, украшенная узорными цветами. За ней были фотокарточки. Я стал разглядывать их. Среди разных лиц мне запомнилось одно: в белой рубашке на гнутом венском стуле сидит человек и держит в руках гармошку. Мне показалось, где — то я его видел, и я обернулся, чтобы спросить Ваську, но осекся. Конечно, он просто походил на Ваську. Вернее, Васька походил на него.
— Он? — спросил я.
— Отец! — подтвердил Васька и задумчиво объяснил: — Перед войной снимался.
Я вглядывался в такое похожее на Васькино лицо человека в белой рубашке и представлял себе, как это было… Белое поле, сугробы и чёрные танки, ползущие на наших солдат. Медленно, словно нехотя, солдаты в тёмных шинелях, которые хорошо видны на белом снегу, поднимаются из сугробов и бегут назад, потому что им ничего не остаётся: против танков нужны гранаты. Но гранат нет, и солдаты отступают. Я не хочу поверить, что ещё немного, и их, живых людей, растопчут, словно глину, танки, и они умрут где — то там, на сто первом километре. Я подумал, что Васькин отец повернулся в последнюю минуту и побежал, вытянув винтовку со штыком, прямо на стальной танк, хотя, может, такого никогда и не было… Васькин отец втыкает яростно штык в непробиваемую броню, и штык от удара выбивает искру…
Я шагнул назад и перехватил Васькин взгляд. Он пристально разглядывал меня.
— Подожди, — сказал я Ваське, развязывая свой рюкзак, — подожди.
Волнуясь, я вытащил несколько консервных ба нок, которые дала мне в дорогу мама, свитер, чистые рубашки, а со дна достал пилотку. Я положил её вчера первым делом; пилотку мне подарил отец, когда зимой лежал в госпитале. Звёздочку он снял и прикрепил на ушанку, а пилотку подарил мне.
— Вот, — сказал я, протягивая пилотку Ваське, — держи: это тебе.
Васька взял пилотку, посмотрел, всё поняв, на меня, и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, отошёл к зеркалу. Он надел пилотку и опустил кулаки, словно встал по стойке смирно. Я глядел в зеркало на Васькино лицо и видел, как он шевелит желваками.
— А тебе идёт, — сказал я, чтобы хоть что — нибудь сказать: я чувствовал — сейчас надо непременно говорить, лишь бы не молчать.
— Идёт, — пробубнил Васька.
— Ну, айда на улицу! А то я и деревни — то не видал!
— Айда, — откликнулся Васька, поворачиваясь ко мне. Теперь он был в норме, и желваки у него не шевелились. — Мамку там подождём. Покормит она тебя, тогда на речку сбегаем, порыбалим.
— Как живёшь? — спросил я Ваську, когда мы уселись на крыльце.
— Как! Как! Счетоводю… Разве это жизнь!
— А лошади? — спросил я.
— Лошади, — усмехнулся Васька, — на конюшне. Просился у председателя, да он и слушать не стал. А тут ещё этот главбух, гад ползучий!
Всё было ясно. Главбух, этот лысый с очками на носу, — гад ползучий, это действительно, это даже я с первого взгляда заметил. А председатель этого гада слушает и Ваську в конюхи не отпускает. "Но ведь он, наверное, прав, — подумал я про председателя. — Зря, что ли, Васька целую зиму учился?"
Звякнула щеколда, пришла тётя Нюра. В руке она держала корзинку, в которой стояла бутыль молока, лежали яички и помидоры.
— Ну — ка, ну — ка! — зашумела она. — Мойте руки да за стол.