Когда мы сделали первый заход, я взял одну рыбку в руки. Она разевала пасть, возле которой были два уса.
— Усач называется, — объяснил Васька, выкидывая рыбок на берег, ребятишки ловили их и насаживали под жабры на тонкую ивовую ветку. — Его прямо так, с потрохами, жарить можно. Да если ещё лишней залить — пальчики оближешь.
Солнце, отражаясь в воде, слепило глаза. Увлёкшись, мы бегали по речушке, пока не стало смеркаться.
— Ну, — забеспокоился Васька, — мамка нам даст! Замотал я тебя вконец! Да ведь когда к речке — то вырвешься! Всё этот проклятый упырь Макарыч. Раньше — то, — рассказывал Васька, когда мы шли через лес с молчаливым эскортом ребят. Они жались друг к другу, тихо переговаривались, будто после случая с Маруськой стеснялись меня. — Раньше — то, — говорил солидно Васька, — на покосе ли, на пахоте наробишься, коня распрягёшь — и к речке. Покупаешься, полежишь, животину напоишь, и айда обратно.
Я вслушивался в Васькины слова, вдыхал вкусный лесной воздух, и мне казалось, что это не я иду по лесной тропе, а кто — то другой, похожий на меня.
От купания, от рыбалки, от солнца, от тяжести рыбы, которую я нёс на ивовой гибкой ветке, мне было хорошо и ни о чём не думалось.
— У-у, — улыбнулась тётя Нюра, приподняв рыбу, — да тут на две жарёхи хватит!
В избе было тепло, под таганком, в печке, потрескивали сухие полешки, весело разбрызгивая искры, Тётя Нюра кинула половину рыбы на шипящую сковородку и стала торопливо причёсываться, поглядывая на себя в зеркало.
— Куда ты, мам? — спросил Васька.
— А ты забыл? — удивилась тётя Нюра. — А ещё в конторе служишь… На нынешний вечер собрание назначено.
— Вот еловая башка! — стукнул себя по лбу Васька. — Вылетело! Давай тогда скорее поесть.
Тётя Нюра залила рыбу яичницей, ловко выметнула сковородку на стол, положила ложки.
— По такому случаю, — сказала она Ваське, тронув меня за плечо, — можешь и не ходить.
— Но! — воскликнул Васька. — Не могу!
Как бы извиняясь, он добродушно оглядел меня и вдруг предложил:
— Айда с нами, Кольча!
Что за вопрос? Не догадайся Васька предложить, я бы сам напросился.
Наскоро доев рыбу, мы вышли на улицу. Небо густо посинело, солнце ушло за лес, и в летних сумерках было трудно разглядеть лица колхозников.
Народ сидел на лавках, расставленных поперёк улицы. На обочине вместо стола, покрытого кумачовой скатертью, как бывает на собраниях, стоял стул с графином, но без стакана. За стулом лежали брёвна — на них располагался президиум.
Мы с Васькой подошли к лавкам, поискали свободные места сзади — там было всё уже занято — и уселись в первый ряд. Нас заметили.
— Гляди — ко, — сказал чей — то женский голос, — мужиков — то прибыло, — и все засмеялись.
Я обернулся. На нас, на меня главным образом, глядели, улыбались. Я улыбнулся в ответ, а сам подумал: слава богу, что темно и не видно, как я краснею.
В президиуме на брёвнышках сидели три дядьки. Одного я узнал сразу. Это был Васькин главбух Макарыч, второй ничем не привлёк моего внимания, третий был без руки, в гимнастёрке, рукав которой торчал из — под ремня.
— Председатель! — кивнул на него Васька и добавил уважительно: — Терентий Иваныч.
"Вот он какой, оказывается! — с интересом разглядывал я председателя. — А я думал, толстый и с красным носом. Ведь он его зимой обморозил".
На гимнастёрке у председателя поблёскивали ордена. Он тихо переговаривался с соседями — Макарычем и вторым, — поглядывал на лавки, заполнившиеся народом. Я обернулся снова. На лавках сидели только женщины да ещё несколько стариков. Один дед сидел сразу за мной, и я его разглядел. Был он обут в валенки, держался за суковатую палку, и голова у него тряслась. На рубахе у деда висели две медали — я их узнал, такие же были у мамы: "За трудовое отличие" и "За победу над Германией". Рубашку дед по — старинному подпоясал тесёмкой. "Ишь, — подумал я, — как на парад собрался. Нарядный. И медали надел".
Мне стало жалко этого деда. Вот он уж и летом в валенках ходит, состарился совсем. Работать не может, но на собрание пришёл. И, наверное, стыдится, что сидит среди одних баб. Вот и надел медали, чтоб не так обидно было.
В полумраке с брёвен поднялся однорукий председатель и подошёл к стулу с графином.
— Товарищи женщины, — сказал он, задумался, словно что — то забыл, и добавил: — И старики! — Председатель заправил пустой рукав поглубже за ремень. — Вот какое наше дело! — Он вздохнул и оглянулся на брёвна. — А дело наше, скажу прямо, — решительно проговорил председатель, — хреновое. Как в обороне. Сидим, окопались, и сил не осталось. Наступать не с чем. Эмтээсовский комбайн опять сломался, и эти аньжанеры, которые только что с танка слезли, к стыду своему, справиться с ним не могут.