В избе было непривычно тихо. Тётя Нюра молчала, опустив глаза в тарелку с картошкой, молчал угрюмо Васька, одна бабка что — то приговаривала, пришамкивая себе под нос. Иногда тётя Нюра вопросительно посматривала на Ваську, но он будто ничего не замечал. Похоже было, что они поссорились и виновата в этой ссоре тётя Нюра. Но когда они успели поссориться? Я от Васьки почти ни на шаг не отходил.
Васька вяло ковырял ложкой в тарелке, потом поднял голову. Инвалид всё тюкал молотком.
— Мам! — сказал Васька. — Позови Семёна — то Андреича. Голодный, чай.
Тётя Нюра вскочила, выбежала из избы, хлопнув дверью. Бабка и Васька переглянулись.
Стук на улице смолк, потом во дворе зажурчали подшипники инвалидкой коляски, и в избе, опираясь руками на деревяшки с кожаными ремешками для рук, появился Семён Андреевич.
Смотреть, как он поднимался на невысокий порожек, а потом спускался, было невмоготу, и, если бы инвалид молчал, было бы совсем тяжело. Но Семён Андреевич шутил, приговаривал, и от этого неловкое напряжение рассеялось.
— Здравствуйте! — весело восклицал он. — Спасибо вам! А то мы по району странствуем, дома уж который день не ночуем, а горяченьким, глядишь, да угостят! Как же тут пропадёшь, коли вокруг люди добрые!
Бабка засуетилась, стала стирать тряпкой'со стола, мельтешила и тётя Нюра, один Васька сидел, задумчиво глядя на инвалида.
Я и тётя Нюра помогли Семёну Андреевичу забраться на лавку, он помыл руки в тазике, который подала бабка, и, в шутку перекрестившись, принялся за картошку. Но тут же хлопнул себя по голове.
— Ох, голова садовая! В гости пришёл, а про гостинец забыл!
Он вытащил бутылку, тётя Нюра и бабка заахали, но стаканчики поставили.
Взрослые выпили. В избе снова стало тихо. Только жужжала где — то муха.
— А вы что ж, в бога верите? — после долгого молчания спросил Васька.
Инвалид положил ложку, сказал шутливо:
— Эх, Вася, спроси — ка ты у солдат, кто верует? Кто и верил если, так теперь одного чёрта жалует. — Он засмеялся. — Эта война, пропади она пропадом, поядрёней всякого чистилища будет.
Он снова разлил вино, стал серьёзным.
— Выпьем, — сказал он, — за упокой души Ивана Петровича и всех погибших солдат нашего района, хоть в упокой души я не верю. Давайте за память выпьем, чтоб она никогда не ушла.
Я подумал, сейчас Семён Андреевич будет походить на других инвалидов — станет пить и зубы начнут стучать о стекло, а потом заплачет или заругается, — но инвалид обвёл стол трезвыми глазами и закупорил бутылку.
— Будет, — сказал он. — Пьяная голова — что пустой шар: не ровён час и улететь может.
Он засмеялся своим словам, но его никто не поддержал. Все сидели напряжённые и невесёлые.
Налили чаю. Васька прихлёбывал пустой чай и посматривал на инвалида, будто хотел ещё что — то спросить.
— А страшно было тогда? — проговорил он хрипло и кивнул головой на стол, а вернее, под стол, туда, где должны бы у Семёна Андреевича быть ноги.
Семён Андреевич хлебнул чаю и надолго замолк, словно взвешивая про себя, страшно или не страшно было тогда, когда оторвало ему ноги. Наконец он поставил кружку на стол, отодвинул её и посмотрел Ваське в глаза.
— Тогда, — он мотнул вниз, на свои ноги, — я ничего, почитай, не помнил. В медсанбате очнулся уже без ног. Отошёл, гляжу — солнышко в щель пробивается, посмотрел на себя — вроде жив, здоров, руки на месте, голова, пощупал, на месте, ноги тоже, одеялом укрытые. — Он вздохнул. — Только чую, ноги мои ноют, лодыжки особенно… Потом узнал, что ноги — то хоть и ноют, а их уж нет…
Васька словно окаменел.
— Испугался я потом, позже, но это не страх, — подумав, проговорил Семён Андреевич. — Страх был тогда, под Москвой, когда твой батька погиб.
Он взялся за столешницу так, что пальцы побелели.
— И страх и злоба, — сказал он негромко. — Злоба, что гранат нету, и страх, что помрёшь, ни одного немца не укокошив… Как уж вывернулся я тогда, и сам не знаю. — Он снова пронзительно посмотрел на Ваську. — Только уж потом… Уж потом, Васька, будь спокоен, столько их накрошил…
Бабка, осторожно ступая по скрипучим половицам, принесла керосиновую лампу. Спичка скользнула о коробок, пламя осветило избу бронзовым светом.
Где — то на полатях затиликал, запел сверчок.
Семён Андреевич улыбнулся, повернул лицо к печке:
— Ишь поёт! Живность!
Тётя Нюра пошла постелить Семёну Андреевичу в сенцах, мы с Васькой выбрались из — за стола и устроились на лавочке под окнами. Васька был смурной, глубоко затягивался и часто кашлял хриплым — на всю улицу — голосом.