Иногда он замахивался и делал такое движение, словно рубил кого — то саблей. Издалека, из кустов, нельзя было разглядеть, что у него в руке, но я догадался — это был кнут. Он торчал из голенища его сапога, когда я взбирался на лошадь.
Сражение было недолгим. Парни, обгоняя девчат, разбежались, костёр утих, один только мальчишка — гармонист остался на месте, обхватив руками гармошку и вжавшись в берёзу.
Его Васька не тронул. Сделав последний, прощальный круг по полю боя, он остановил коня и, привстав в стременах, свистнул — долго, пронзительно и победно.
Потом хлопнул коня по шее и двинулся к моему кусту. Я вышел навстречу, взобрался на круп взмокшего коня, и мы, не спеша и не оборачиваясь, тронули домой.
Небо уже совсем поголубело, темнота развеялась.
Руки у меня дрожали, словно это я, а не Васька рубил сейчас противников. Я сидел, обхватив Ваську за жизот, и слышал, как гулко, молотом, стучит его сердце.
Поставив коня в конюшню, Васька закрыл засов. Темнота всё расступалась, и я увидел, как он засунул в петлю здоровый ржавый гвоздь.
— Гляди! — показал он мне, когда мы уходили от конюшни.
На лавке сидел пустой тулуп. Палка подпирала воротник, и в темноте тулуп походил на сторожа.
— Вот хитрая старуха! — покачал головой Васька. — Ночью спит, а под утро выходит.
Домой мы пробирались задами. Васька шмыгнул в ограду первым, за ним шагнул я.
— Кхм, кхм! — откашлялся кто — то в полумраке.
Мы вздрогнули. На крылечке сидели тётя Нюра и Семён Андреевич.
Васька затоптался, растерявшись, и вдруг сказал:
— Здрасте!
— Здрасте, здрасте! — ответила тётя Нюра, поднимаясь. — Вот я тебя вожжами — то! — Но, заметив наши синяки и разбитые губы, села снова. — Господи! — проговорила она испуганно. — Господи! Никак, на вечорку ходили?
— Ну мы им там дали! — весело отозвался Васька, приходя в себя.
Семён Андреевич засмеялся.
— Вот видишь, Нюра, — сказал он, — а ты горюешь! Раз парни на вечорках дерутся, значит, ничего! Значит, жить можно!..
Утром мы с тётей Нюрой уходили на жатву. Не успел я уснуть, как пришлось просыпаться. Я жевал хлеб, запивал его молоком и думал, что сейчас бы не на жатву идти, а выспаться как следует.
Тётя Нюра уже собралась, сложила в куль три круглых каравая, ещё горячих, как мой кусок.
— Нравится хлебушко — то? — спросила тётя Нюра, улыбаясь.
— Вкусный, — ответил я. — Горячий ещё.
— Твоя работа.
Я не понял.
— Ну, ты клевер — то вчера собирал? — спросила тётя Нюра. — Так хлебушек этот из муки с клевером, травяной.
Я взглянул на кусок. Хлеб как хлеб, только черней, чем в городе. Откусил ещё, разжевал. Жёсткий какой — то и горьковатый. Но тёте Нюре не сознался.
— Хороший, — подтвердил я.
Тётя Нюра засмеялась.
Под окном зафырчала машина.
— Ну, спасибо за хлеб — соль, — сказал Семён Андреевич, улыбаясь тёте Нюре. — Поехали странничать далее, На обратном пути заглянем ещё, обутки раздать заеду, которые приготовить не успел.
Тётя Нюра поклонилась ему. Он быстро подкатил к Ваське, подал снизу вверх руку. Васька, покраснев, пожал её.
— Бывайте все здоровые, — кивнул Семён Андреевич и покатился к порожку.
Машина гуднула, дёрнулась и, скрипя всеми частями, запылила по дороге.
Тётя Нюра постояла задумчиво у окошка, потом спохватилась, стала наказывать Ваське:
— Бабушка — то на памятник пойдёт, — говорила она, — так ты хозяйствуй, С Макарычем не ругайся. Мы, может, неделю не будем…
До полевого стана — нескольких шалашей, укрытых сеном, — возле которого чадил костерок, мы добирались больше часа, и, когда пришли, жатва была в разгаре.
Встав в ряд, женщины с серпами медленно передвигались по полю, наклонялись, обхватывали рукой пучок жёлтых колосьев, срезали их, снова обхватывали и снова срезали, потом вязали эти пучки в снопы и опять жали, и так без конца. Снопы с пушистыми головами стояли в поле, как пузатые люди, как неподвижные сторожа.
Тётя Нюра, повязав низко на лоб платок, сразу, не передохнув, встала в ряд.
Я присел у костра. Клонило в сон. Ночное приключение не выходило из головы, но теперь я думал о нём, улыбаясь.
Сзади зашуршала трава, Я обернулся. На меня испуганно глядела Маруська, та самая Маруська, которую я осрамил возле речки.
— Ты что тут делаешь? — спросил я удивлённо.
— Кашеварить помогаю, — ответила Маруська.
Из — за шалаша вышла дряхлая старуха. Она волокла по земле чёрный чан, до блеска начищенный изнутри.