Когда я говорю о Н а д е ж д е А н д р е е в н е О б у х о в о й, то думаю не только и не столько о той радости общения с нею, которая была мне дарована судьбой, но о том упущенном, о том, чтó надо было сделать и чтó не сделали. Сколько бы ни говорили сейчас горьких слов и кого бы ни упрекали, ничего, к сожалению, не вернешь.
Нет кинокадров — есть единственная киносъемка у меня в квартире, которая для Надежды Андреевны была неожиданной.
Не сделана запись романсов, подготовленных ею. “Обухова у нас уже есть, нам нужны новые”,— так заявила редактор. Ну что ж, новые появились, дай бог им добрый путь, но то неповторимое, что было у Обуховой, ушло вместе с нею.
Очень жалею, что не записали на пленку хотя бы один четвертый акт “Кармен”. Сколько упущенных возможностей! В то время партия Хозе не была в моем репертуаре, но я ее знал, т. к. пел в Полтаве и на одном из юбилеев А. М. Лазовского. В репетициях Надежды Андреевны с удовольствием был ее партнером.
...Слышу голос Надюши за стеной — сегодня она разучивает “Я тебе ничего не скажу” и “Тихо, так тихо”...
Вот прошу ее подписать письмо-обращение по общественным делам. “Надежда Андреевна, вот письмо, о котором говорил с Вами Иван Семенович, подпишите, пожалуйста”,— обращается к ней тот, кто принес на подпись письмо. “Ванечка подписал, я читать не буду. Подпишу”. Ах, дорогая Надюша. Трудно остановиться.
В связи с рассказом о В а с и л и и Р о д и о н о в и ч е П е т р о в е хочется дополнить следующее.
Спектакль “Князь Игорь”, в котором мы спорили о костюмах, был официальным — на нем присутствовал король Афганистана Эммануил-хан. И хотя я заколебался под влиянием Василия Родионовича, отступать было поздно, и я осуществил задуманное, уже понимая, что путь “не тот”.
В беседах с В. Р. Петровым я находил понимание. Так, например, мои представления о том, каков должен быть режим певца в день спектакля, находили полное согласие Василия Родионовича.
Не могу не вспомнить и советы дирижера В я ч е с л а в а И в а н о в и ч а С у к а. Как известно, первое появление Лоэнгрина — на четвертом плане под пианиссимо струнного оркестра. Но начиная со слов “Славен будь, Генрих!” почти перед каждой фразой стоит знак 2f (2 форте), я мысленно добавлял третье форте. Эту партию я уже пел в Свердловске, решалась она несколько в другом ключе. Но дело не в этом. Сцена огромная, хор, сценический оркестр, оркестр в оркестровой яме. И я в порядке страхования начинаю петь все громче и громче.
Кончается первый акт, приходит в артистическую уборную В. И. Сук: “Молодой человек,— обращается он ко мне,— нужно знать: поешь первый акт, а думай о последнем акте”. Сегодня же чаще слышится: “Давай! Давай!”
После спектакля “Лоэнгрин” В. И. Сук предложил мне петь партию Германа. Я отказался. Причин было несколько. Во-первых, Сук дирижировал “Пиковой дамой” очень редко, с ним было спокойно — интересы певцов он действенно защищал, и меня пугало, найду ли я общий язык с другими. Во-вторых, чувство самосохранения, самоконтроля. Да, в искусстве уметь отказаться — одно из важнейших качеств.
Вернусь к Василию Родионовичу. А. В. Луначарский благодарил В. Р. Петрова за то, что он в 1912 году пел в Париже, а деньги, полученные за концерт, передал в пользу социал-демократической партии.
Василий Родионович сочинял музыку, показывал свои произведения М. М. Ипполитову-Иванову, который находил в них немало достойного.
Как можно забыть блистательный спектакль “Снегурочка”, в котором пели: Снегурочку — А. В. Нежданова и Е. К. Катульская, Весну — Н. А. Обухова, а Мороза — В. Р. Петров?!
Во время поездки, целью которой был отбор голосов, в Донбассе нашли человека, обладающего необыкновенными вокальными данными. Ему предложили пойти в стажерскую группу. Но, когда выяснилось, что он должен будет жить в общежитии и получать зарплату 1000 рублей (в старых деньгах), он категорически отказался, так как имел семью, дом, корову и зарплату в десять раз бóльшую. Но иными возможностями предлагающие ему стать профессиональным певцом не располагали. С. И. Зимин моментально оценил бы ситуацию и выгоду обрести “чудо”, понимая, что все затраты на подготовку певца будут оправданны.
Можно вспомнить и в наше время З и н о в и я Б а б и я. Вокальный материал — исключительный. И наша вина, что он не раскрылся до мирового масштаба. А он не один. Вот потому и нужна такая система восстановления вокальных данных, когда певец имеет возможность на некоторое время “замолчать”, не участвовать в спектаклях и концертах, а в систематически направленных занятиях восстанавливать певческую форму. Это вопрос — государственный.
Если запоют так, как пел В. Р. Петров, это будет возрождение. Он был не один, была целая плеяда выдающихся вокалистов, философов, обладающих чувством доброго, вечного.
К тому, что написано о П о л е Р о б с о н е, мне хотелось бы добавить несколько строк. Незадолго до его кончины через Союз писателей СССР я получил приглашение встретиться с журналистами из США Лили Браун и Питером Бруком. Они оказались друзьями Робсона и передали мне письмо от него, письмо тяжелое, проникнутое мистикой. Трепетность его увеличивалась от сознания, что человек, уходя из жизни и понимая это, прощается.
Через некоторое время я принимал участие в фильме, посвященном Робсону, в котором было показано и торжественное прощание с ним. Это дань уважения певцу, гражданину, борцу за гармонию на земле.
Л е о н и д В и т а л ь е в и ч С о б и н о в. Когда-то посол Италии после гастролей Собинова сказал примерно так: каких трудов стоило мне в моей дипломатической работе добиваться желаемой цели. Надо было появиться русскому певцу Собинову в Италии и... создался мост, убедительный и доверительный. Вот что значит сила искусства!
Собинов всегда оставался Собиновым. И так же, как Чаплин, бывший всегда Чаплином, они в разных ипостасях сохраняли свое лицо.
Первый раз я услышал имя “Собинов” в юности. Я пел в студенческом хоре и однажды, опоздав на репетицию, услышал: “Подумаешь, Собинов!”. Потом жизнь подарила мне общение с Леонидом Витальевичем, его семьей. Он очень уговаривал меня на его юбилее сфотографироваться вдвоем, но я из суеверия (есть такая примета — фотографироваться вдвоем — к разлуке), не желая расставаться, уклонился. Теперь жалею об этом.
Торжественно и благодарно прощалась Москва с Великим Собиновым, светлым певцом, дарившим столько прекрасных минут своим искусством. Большой театр — в цветах, и народ, народ, пришедший проститься с Леонидом Витальевичем... На Новодевичье кладбище, где похоронен Л. В. Собинов, все мы шли пешком.
Е в д о к и м К а р п о в и ч Ц и н е в. Честный, принципиальный человек, прекрасный певец. Фамилия его несет сербское начало, хотя родился он в Екатеринославе, ныне Днепропетровске. Тогда это был еще Запорожский край, в котором города только зарождались, и потянулись туда выходцы из Черногории, Сербии. Так появились там фамилии Циневых, Цесевичей.
Давно это было, но часто вспоминали с ним, вспоминаю и я сейчас, как мы совершали заплыв по Днепру в лодке-душегубке на 25 км. Сначала поплыли вниз — на дачу к Михаилу Ивановичу Донцу, а затем уже вверх. Встречали и догоняли нас маленькие пароходики, которые неповторимым звуком оглашали гладь Днепра. Мы с Евдокимом пели дуэты — “Де ти бродиш, моя доле”, “Скажи менi правду”, даже пролог из “Фауста”. Кто-то нас слушал. Нам казалось, что пароходики замедляли бег и наступала тишина. Нам аплодировали. Кто? Мы для них тоже были неведомы. Пели по настроению. Природа — “наставница божественная” — вливала в нас силы. И так мы доплыли до железнодорожного моста. И вдруг громко: “Дальше, на Киев нельзя!” Оказывается, должен сесть на воду гидросамолет, поэтому движение по реке остановлено. А мы вышли из Киева рано. Утром-то нас, конечно, накормили. А сейчас день шел к вечеру, напиться можно из Днепра (тогда еще это было можно!), а что есть? Евдоким Карпович, маленький, плотный, начал показывать мускулатуру, а я, длинный и в то время худой... Пат и Паташон. На близких к нам лодках начали смеяться: “Кто вы?” Евдоким жалобно: “Есть хочется”. Смеясь, нас одарили варенцом, яйцами, хлебом. Не пропадем!