Но был я на том печальном месте, где он погиб, и по древнему обычаю оставил там серебряную монету. Был я, и когда прощались ним, лежащим на смертном одре. Звучала музыка Бетховена на слова Гёте “Кто мне скажет, кто сочтет, сколько жизни мне осталось?”.
Трагичным он был в искусстве, трагедию всколыхнул и своей смертью. Но духовное его значение и величие живут.
Много было у нас с ним бесед. Во многом мы были единомышленники. Не случайно в моих рассказах о нем высказанные мною мысли, нашедшие у него отклик и подтверждение, оказываются вложенными в его уста.
Когда мне предложили сняться в кино с исполнением монолога Пимена (музыка Рахманинова), я представлял себе это так. На первой фразе “Еще одно последнее сказанье” — почти юноша, в сорочке из грубого льна. Почти весь монолог проходит под знаком “Я видел двор Иоанна”. (Кстати, оркестровку делал В. Юровский, очень выгодное для тенора звучание.) На фразе “А за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляю” наплывом в той же позе — убеленный сединами старец, те же глаза, но умудренные житейским опытом. Возникала ли подобная мысль о решении образа у Михоэлса или же он сразу понял меня, но он горячо поддержал меня, как и Самуил Абрамович Самосуд.
Была договоренность с Госкино, были уже костюмы, но что-то помешало. И это осталось в памяти как одна из невоплощенных идей.
На долгие годы Соломон Михайлович Михоэлс как бы исчез из нашей жизни. Но когда мы писали письмо-обращение об установке мемориальной доски в память Соломона Михайловича, отказа в подписи этого письма не получили ни от кого.
1981, 1992
Елена Муравьева
Каждый певец считает, что он лучше и глубже, чем другие, усвоил школу своего профессора по вокалу. Может быть, это и хорошо — исполнитель должен быть уверенным в тех художественных принципах, которые прививал ему педагог и которые нельзя постигнуть по книгам. Естественно, это не означает, что книги не нужны, но, уверен, главное в обучении пению — творческая преемственность. Благодаря ей развивается вокальная педагогика, умножающая достижения предыдущих поколений.
Кажется, Бертран Рассел высказал мысль, что в 2000 году музыка, пение не будут существовать, что неумолимое будущее искоренит природное желание человека петь. Думаю, наши предки, которые чувствовали поэтическую суть человеческого тяготения к свободному пению — а в России всегда любили песню, — огорчились бы, услышав такое предположение.
Елены Александровны Муравьевой нет. После ее смерти нашли письмо, в котором были мысли, связанные с развитием нашей духовной культуры. Один из выдающихся педагогов (есть свидетельства, что за ее жизнь работало в разных музыкальных театрах около 400 ее учеников), она задумывалась над будущим. Все ее воспитанники благодарно склоняют головы перед памятью вдохновенного учителя, настоящего художника, доброжелательного человека.
Елена Александровна Муравьева умерла в Киеве. В больнице, под ее подушкой лежало письмо, в котором она обращалась к т. Хрущеву о своих питомцах — сохранить в учебном заведении тех, кто учился, помочь укрепиться в театрах тем, кто работал. Она беспокоилась о том, чтобы не пропало добытое ею в вокальной педагогике, которой она служила всю жизнь. Согласитесь, что в такие минуты не каждый будет думать о будущем своих учеников.
Она сама пела “Снегурочку” с дирижером В. Суком, но никто никогда не слышал от нее, что, мол, раньше было лучше. Она была взволнована и тем, что ее окружало. Это было разумное доверие, которое вселяло в учеников уверенность, а они, в свою очередь, передавали свою уверенность новому молодому поколению.
Что сказать о Елене Александровне? Что она была щедрою натурой? Безусловно. Что она была неподкупной? Тому много примеров.
Она владела особым секретом влияния (хотя сама ничего не видела в этом таинственного). Она убеждала — ей верили. И вот с ними, теми, кто верил, была безгранично открытою, делилась своей “тайной” — знанием вокального искусства. И дело не только в звуковедении. Может быть, сегодня это и не главное. Нужно иметь собственные мысли, свое толкование. Нужно понять ученика, ее понимание было мудрым.
В 1917 году я пришел к Елене Александровне с письмом от знаменитого хормейстера и дирижера студенческого хора Антона Кошица. А потом часто бывал и на старой квартире рядом с Покровским монастырем, и на Подвальной, и в Музыкально-драматическом институте имени Н. В. Лысенко. Дома Елену Александровну посещали оперные артисты.
Около ее дома останавливались лихачи с дутыми шинами: приезжали эффектные, красивые, прекрасно одетые дамы, надушенные дорогими духами. Они трепетно и терпеливо ждали, когда можно будет войти в заветную комнату с роялем. А с теми, кто появлялся тут, чтобы разучить цыганские романсы низкого вкуса, Елена Александровна была сурова — я был тому свидетелем. Не надо ей было ни золота, ни серебра — только бы не слышать вульгарного пения с “надрывом”.
Готовы от всего этого отказаться — приходите, готовы начать с азов — приходите. Не в состоянии — берегите время свое и других. Такова была позиция Едены Александровны.
Хлопала крышка рояля, и ученица уходила, еще хорошо, если в то время могла заплатить. А ее место занимал другой, кто совсем не мог платить, если только предложить свой хлебный паек. Но Елена Александровна, конечно, никогда на это не пошла бы.
Рассказать словами, как играли Рубинштейн или Лист, невозможно, а уж как звучали выдающиеся певцы — тем более. Можно только говорить о силе влияния их великого искусства. То же самое относится и к педагогам-вокалистам. Труд, подход, умения — обо всем этом мы узнаем из звучания голосов учеников. Это точно отвечает на вопрос, каким был метод Елены Александровны.
Были у нее точные определения, что такое близкий звук и что означает звук глубокий, “опрокинутый”. Доставалось тому, кто не мог этого усвоить. В конце концов она брала его за руку, прикладывала ее к своему носу.
— Чувствуете остроту звука, который будто бы ласкает?
Изменяла позицию звуковой окраски. Ту же самую фразу или ноту демонстрировала по-другому — “загоняла” звук.
— А вот теперь нет этой “ласковости” звука.
Как-то она позвала:
— Пожалуйста, Ваня, войдите!
Вошел. Елена Александровна — возле рояля. Рядом — необыкновенной красоты женщина (в то время мне все казались красивыми): ее лицо отражается в люстре. Аромат... Это плохо, потому что есть неписаный закон — запрещается пользоваться духами перед спектаклем или репетицией.
— Подойдите. Нет, ближе...
Подошел. Она берет руку очаровательной певицы, поднимает мою гимнастерку и кладет ее руку на мой живот. Я ужаснулся: не смеются ли тут надо мной, не разыгрывают? Мне было не до шуток. Но тут увидел серьезные светлые глаза Елены Александровны и услышал:
— Тяните “а”... Вот так. Вы чувствуете? — это уже адресуется “неземной” красавице.
Необычайные чувства охватили меня: гордость, какой-то гонор и острая стыдливость. Я боялся поднять глаза на эту женщину, и вдруг — ее рука... Если бы включить кинокамеру, она зафиксировала испуг одного, любознательность другой и светлый напряженный взгляд Елены Александровны.
Вспоминая это, я понимаю — она делала серьезное и полезное дело.
Очень хорошо помню своих однокашников — Н. Франковскую, З. Гайдай, А. Бышевскую. Бывали у Муравьевой и драматические актеры: Иван Марьяненко, Мария Заньковецкая, Елена Петляш и артисты театра Соловцова. Приходили и “Чацкие”, и “архидьяконы”, и “ораторы”, и “присяжные поверенные”. Думаю, у нее были тысячи учеников, именно тысячи. И в каждом ученике, который “состоялся”, чувствуется ее вклад — работа, знания, доброжелательность.
Вспоминаю и последующие встречи.
Елена Александровна приехала со своими воспитанниками отдыхать в Мисхор. Добираться туда было не так удобно, как сейчас. Приехали катером. Нос катера медленно наклонялся, и водяная лавина, изумрудно переливаясь на солнце, поднимала его на волнах.
Елена Александровна давно уже была полной: наверно, двигаться ей было нелегко. Капитан попросил лодку, и она подошла к катеру. Видим, катер качается, пассажиры выжидают подходящего момента, чтобы прыгнуть в лодку. И — о чудо! — наша солидная, сереброволосая Муравьева в шарфе, который развевается, поддерживаемая учениками, храбро и просто легко опускается в лодку.