И творилось здесь ежевечернее чудо: все лето звучала музыка. Там, на склонах, полукругом спускались скамейки, а тут была сцена для оркестра, защищенная раковиной от дождя и ветра со стороны Днепра. Даже шума трамвая, поднимавшегося с Подола, не было слышно. Природа будто побеспокоилась об этом уютном месте. Акустика — мирового значения. Резонанс — чудесный, тогда не было никакого радио, и все присутствующие слушали здесь, под открытым небом Бетховена — от Первой до Девятой симфонии... Со временем эту эстраду использовали и для митингов, и для танцулек. А однажды видел, как на этом месте мальчиков учили боксу: один другого ударил — и полилась кровь. И я думаю: боже мой, величественная и скорбная музыка здесь звучала, проповедуя гармонию жизни!..
Спорт нужен, но не в любом месте. Не представляю, чтобы в Большом зале консерватории вышли люди, взрослые или дети, в боксерских перчатках и стремились бы друг друга повалить на пол. Не место. Физкультура нужна, но кто сказал, что раньше она была не нужна? И в гимназиях и в семинариях — везде были необходимые условия как для физкультуры, так и для музыки.
А то было выстраданное место...
Я высказал мысль, что раньше здесь было лучше. О нем нужно так рассказать, чтобы поняли меня люди, того лучшего не видевшие, потому что не все прошлое — лучшее. Его не определить ни по запаху, ни глазами. Можно только сердцем и душой, ибо здесь звучала такая музыка, которой сейчас, к сожалению, и не слышно. Этим мы обкрадываем наше общество. От имени народа я не могу говорить, но: обкрадываем народ. Это звучит огорчительно.
Раньше не государство, а Дума собирала деньги, чтобы симфонические оркестры исполняли музыку все лето. И программа какая была! Римский-Корсаков приезжал сюда, Петр Ильич Чайковский дирижировал своими произведениями в этом парке. Лист, Балакирев, который организовал “Могучую кучку”. Стояли здесь за пультом Рахманинов, Глазунов (именно здесь я услышал пианиста — бывшего австрийского офицера, потерявшего на первой мировой войне руку,— он играл Этюд Скрябина, написанный специально для левой руки), и близкие мне люди, с которыми потом работал в Большом театре, — Лев Петрович Штейнберг тоже давал здесь концерты. Приезжал итальянский дирижер Труффи. Вспоминаю, как маленьким мальчиком приходил сюда, как “зайцами” бегали через ограду, чтобы послушать Грига, певца Мозжухина или Михаила Ивановича Донца — помню, как он в сапогах выступал и пел “Семинариста” Мусоргского. Исполнялись с симфоническим оркестром и украинские песни... Это было в начале века, и вдруг — все снести, поставить это коромысло, которое знаменует Воссоединение! Разве мало фантазии, чтобы воплотить эту идею где-то в другом месте? Я еще понял бы, если бы гигантская радуга одним концом стояла на Правобережье, на высоких горах Киевщины, а другим — на Черниговщине, за которой начинается Россия, то есть на левом берегу. И чтобы она была легкая и похожа на радугу после дождя — тогда это была бы необычайная удача, которая бы духовно воплотила собой единство двух народов. Ее можно было бы украсить световыми эффектами, как это когда-то делали с памятником Владимиру: света нигде не было, только на Кресте горели лампочки. И ночные приезжие удивлялись: в темноте Крест. Пусть это религиозный символ, но за ним есть еще что-то.
Дело не в том, чтобы выделить, укрепить ту или другую религию, а в том, что само искусство имеет такое значение, что мимо него человек никогда не сможет пройти равнодушно. А эта радуга в уменьшенном виде ничего нам не говорит, просто стоит над пропастью старого сада.
Почему я так взволнован? Да потому, что когда здесь, над обрывом, в ветренную погоду будет петь хор, то даже радио, которое могучую силу может дать любому звучанию, — не поможет, ибо ветер уносит звук. Я видел телепередачу отсюда: участники концерта были заняты лишь тем, как бы придержать одежду, чтобы ветер не подымал ее и не закрывал лица.
Я радуюсь новому, но и печалюсь об утраченной духовной сущности, которая будто ветром уносится. Мы ездили сюда, когда шло строительство, но, к сожалению, — финал такой. Разрушить все легко и бездумно, — это неуважение к людям, которые были до нас и нашли это тихое место. Всем оно было мило, все слушали такую музыку, с которой, думаю, должно начинаться воспитание сегодняшнего поколения людей, чтобы прийти к тому духу, тому пониманию, тому вдохновению, когда душа сделается лучшей.
Сегодня мы об утраченном жалеем — завтра будем жалеть еще больше. Звучание — это наиболее сильное оружие для воспитания психики. От самого рождения мать напевает ребенку колыбельную. Уже давно везде пишут о счастливом детстве. К сожалению, это детство больше направили на боксерскую рукавицу. А вот чтобы скрипку взял мальчишка в руки — не обязательно ему быть профессиональным музыкантом — и где-то, когда-то, среди друзей, в том же лесу зазвучала бы его интерпретация, его душа, как он понимает благоухание леса, темноту, сумерки, свет.., — это нам нужно поощрять, к этому надо самим идти, и, возможно, по нашему следу пойдут другие.
А ведь тогда бедные люди были: Государственная дума, подати, война. А сегодня такое мощное государство, для которого это просто не имеет значения (имею в виду финансы на оркестр). И что же? Никто ни душой, ни телом не мешает,— это так говорят, а факт остается фактом.
Тогда в Киеве проживало меньше людей, и каждый вечер эстрада была переполнена, даже в дождь люди просили: играйте, мы будем слушать. А теперь? Вот вернулась мой секретарь из Киева. Лето, а на обеих площадках, как на новой — возле гостиницы “Киев”, так и на месте, где теперь “радуга”, — не слышно концертов. А в Киеве сегодня — около трех миллионов жителей! На месте же старого летнего театра сделали комнату смеха. Однажды, деревья старого сада мне свидетели, вышел оттуда мужчина средних лет и сказал: “Я здесь работаю уже давно — никакого театра на этом месте никогда не было. Я коренной киевлянин, живу на Подоле и не припоминаю, чтобы здесь играл украинский театр...” Одни смеются — зеркала их искривляют, другие от того же плачут — как можно обезобразить человеческое тело? Какая тут цель — сказать, что человечество уродливо?.. Как Гоголь высмеивал это!
Ох! Отхожу от своих мыслей, а они меня не покидают эти думы-мысли. Теперь я настроен так, чтобы быстрее их отдать, чем искать ту единую для них форму, в которой они были бы понятны и не обидны... Для меня это труд, потому что каждое слово, если оно мною не согрето — для меня чужое. А я хочу, чтобы мысли и слова были в единении, в гармонии...
1988
Человеческая память — великий дар. Формируется она с детских лет. Михаил Иванович Глинка, создавший в духовной культуре бессмертное величие, на вопрос —с какого периода он себя помнит, сказал: с того момента, когда все ушли в храм, его оставили в коляске и вдруг он услышал удар колокола. Это потрясло его душу...
Я мальчиком впервые услышал орган в полутемном пустом костеле. Репетировал органист, в храме — никого, еле освещенный орган...
И сейчас, приходя в Большой зал консерватории, вспоминаю великого благодетеля — Дервиза, который вместе с Сафоновым, директором консерватории, вывез из Парижа на свои деньги орган и подарил его на радость людям. А мог бы растранжирить деньги на разного рода житейские удовольствия... Сегодня звучание органа формирует души с детского возраста. Есть добро невидимое, но оно дает свои всходы. Его видеть не всегда можно, но чувствовать и понимать должно. В этом величие духа.
В Киеве в синагоге Бродского на празднике Пасхи играли лучшие музыканты и пели певцы оперных театров. Эти праздники были событием в музыкальной жизни.
Воздействие служения в храме на искусство огромное. Это влияние сказалось на искусстве во всех его проявлениях — в живописи, музыке и театре.
Традиции — это религия, вера, надежда и в каждой душе человеческой остается до конца.
Божество невидимо, но ощущаемо, сознательное и бессознательное. В чем проявляется? В глубоком раздумье над собой, обществом, над тем, что было и что будет. Это исповедуют все религии на свете, но в разном плане, в разном звучании.