Конечно, я вспоминаю то, что мне дорого, близко. Была знаменитая гостиница “Пале-Рояль”. Ее удобства скорее вызывали юмор. За театром был пустырь, в отдалении — одноэтажные домики, но в каждом домике — притягательный огонек — разность людей.
Разные были люди. Вспоминается старый Екатеринбург с его трудовой интеллигенцией, тихими высокоинтеллигентными семьями, которые приобретали абонемент в оперный театр. Они же и организовывали встречи в Деловом клубе и в частных домах.
Собирались мы и своей актерской братией. Если в выходной день пельмени были у Донца и Тессейр, то у Мухтаровой, Книжникова, Боковой, Арканова — в другие дни. На этих вечерах выяснялись разнообразные таланты — кто читал стихи, кто аккомпанировал (к примеру, я).
В городе был кинотеатр. Перед экраном — малый оркестр, слепые музыканты.
Я знаю о существовании выпуклой печати для слепых. Видимо, они по этому же принципу разучивали классическую музыку. Какой это труд, какая память! Играли они самозабвенно. Я и сейчас часто вспоминаю о них. У Короленко слепой музыкант через страдания приходит к радости. Мне хочется думать, что у них была ежевечерняя радость. В кинотеатре было холодно, они играли в пальто, но музыка звучала глубоко, человечно. Мы иногда подходили к этим музыкантам, здоровались. Они нас узнавали — видимо, бывали и на оперных спектаклях.
Я по сей день восторгаюсь их трудолюбием — они играли Грига, Моцарта, сонаты Бетховена...
Что греха таить... Когда мы впервые ехали на Урал, то думали: скорей бы настал май, чтобы уехать из малопоэтического города — кругом лес, в центре города — пыль... И все же высокая поэтическая настроенность — непреходящее чувство, и многие артисты сполна испытали его именно в Свердловске.
1973
Когда после почти 35-летнего перерыва я вновь попал в Свердловский оперный театр, такой родной и в то же время незнакомый, то подумал: если бы стены этого здания могли поведать все то, что было в нем в течение полувека. Ветры и бури, цветение и заморозки... Но при любой погоде искусство оставалось могучим, прекрасным оружием воздействия на чувства людей.
Мне вспоминается такой случай. Однажды, это было в 20-х годах, перед спектаклем “Лоэнгрин” вдруг таинственно исчезла оркестровая партитура. Уже ярко сверкали люстры, зал наполнил шум собравшихся зрителей, оркестранты настраивали инструменты. А партитуры нигде не было. Обратились за помощью в губрозыск. И вот пришли они, грозные, вооруженные, в поблескивающих кожанках. Пришли в театр, чтобы провести расследование и разыскать ноты. Между тем спектакль начался — решено было дирижировать по клавиру. Зазвучала волшебная музыка Вагнера, и оперативные работники на какое-то время превратились в очарованных слушателей.
Я вспомнил этот эпизод не случайно. Сила искусства огромна, и кто бы ни находился в зале — любитель оперы или никогда не слышавший ее — он не может остаться равнодушным.
Когда в 1924—25 годах я впервые пел на сцене Свердловского оперного театра, там царила блистательная эпоха. Эпоха влюбленности в искусство как актеров, так и зрителей, эпоха высокого мастерства артистов, дирижеров, режиссеров. Мне думается, что и сегодняшний Свердловский театр многим обязан той эпохе: ведь нет искусства без преемственности. Духовная культура создается поколениями. И одно поколение свои лучшие традиции, как эстафету, передает другому. Поэтому мы произносим с большой благодарностью имена дирижеров, режиссеров, певцов того времени. Каждый из них — страница жизни театра. Многих уже поглотила “медленная Лета”. Но на том фундаменте, который они заложили, развивается искусство сегодняшнего дня.
Я пришел в театр, в котором складывались традиции, театр, который только получал известность. В свой второй приезд я застал театр уже сформировавшимся, имеющим свое профессиональное лицо. Тогда ему было тринадцать лет.
Теперь ему пятьдесят. Это не старость. Это зрелость. Есть города, есть театры, куда человек едет не только отдавать свои чувства, мысли, но и обогатиться. Свердловск для меня такой город. И вот я сижу по вечерам и гляжу в окно. Театр тот, да не тот. Кругом монументальные здания, напоминающие Театральную площадь и даже площадь Свердлова в Москве. А я помню, когда этот театр был почти на окраине города и его афиши кокетливо поедали козочки. Человек даже самой сильной и неудержимой фантазии не мог предвидеть в те годы, каким станет Свердловск сегодня. Изменился и театр. Он вырос до орденоносного. Но лучшие традиции первых лет живы и продолжают развиваться.
Я порадовался этому. Смелость, постоянные искания, горячая влюбленность в искусство остаются нестареющей традицией.
А те спектакли, которые театр впервые ставит на своей сцене сегодня, не говорят о творческих исканиях коллектива?
И еще я порадовался, когда увидел, что дружба артистов со зрителем, возникшая в те годы, продолжается и сейчас. Не одно поколение артистов вдохновляли своей любовью свердловские слушатели. И пусть не всегда она была улыбчивой, нередко приносила огорчения, но она была нужна как путеводная звезда.
Я слежу за ростом своих свердловских товарищей по сцене. Радуюсь их удачам. Во время гастролей театра в Москве видел балетные постановки. Они понравились.
За те короткие встречи в спектаклях и на репетициях здесь, в Свердловске, трудно хорошо узнать театр, ознакомиться с его репертуаром, труппой. И я не могу широко раздавать оценки. Могу назвать лишь тех певцов, которых слышал. Это Е. Алтухова, Л. Краснопольская, И. Семенов, Я. Вутирас, И. Наволошников, замечательная Н. Челышева.
Я радуюсь блистательному звучанию их голосов. И еще раз убедился в умной режиссуре. Много добрых слов можно сказать о гибкости дирижеров. Но мне думается, что следует давать больше возможности выступать артисту на сценах оперных театров других городов. Иначе появится привычка к своему театру, к своему зрителю, а привычка — это ступень к равнодушию, самому страшному, самому пагубному в искусстве. Очень хорошо, что в Свердловске в юбилейных спектаклях пели солист Новосибирского оперного театра Андрей Федосеев и солист Братиславской оперы Андрей Кухарский.
Сейчас театр интересен и любим. Он гордо несет свое знамя высокого профессионализма. Мне хочется только пожелать: больше поисков, больше творчества, смелости и дерзания, славный юбиляр!
1963
Все минуло! Но спасибо памяти, спасибо всему увиденному и услышанному!
Товарищи, коллеги... Многих я назвал, а хочу назвать всех. Каждый из них достоин повести. Не будь их, не будь их мастерства, сердца, отданного театру, многого мы не имели бы сегодня.
Татьяна Бокова. Такой Татьяны в “Евгении Онегине” я больше не знаю. Она, как и Анна Андреевна Зелинская, стремилась познать знаменитое итальянское бельканто, хотя очень сложный вопрос — кто, где и что приобретает, а что — теряет. Звуковедение у Боковой было замечательное. В Италии она привлекла к себе внимание и как художница-модельер. Но судьба уготована каждому своя. А. Зелинская вернулась на родину, пела в Большом театре главные партии (ныне ушла из жизни). А Бокова трагически завершила свой путь. Она стала, как говорят на Украине, “божевильной”, т. е. лишилась рассудка. Так она, очень красивая женщина, волнующая артистка, и умерла. Но все, кто служил с ней, кто видел ее на сцене, думаю, ее помнят.
П. Йоркин — балетмейстер. Это он, как и А. Макаров, слышал меня в Полтаве и потом назвал мое имя директору Харьковской оперы Б. С. Арканову. И я получил телеграмму-приглашение в Харьков, подписанную Аркановым и Альтшуллером. Потом мы все вместе служили в Свердловске.
В репертуаре театра были и “Сильва”, и “Цыганский барон”, и “Корневильские колокола”. Дирижировал последним спектаклем А. Пазовский. Как известно, Гренеше поет выходную арию “Плыви, мой челн”, вальсы, дуэты. В третьем акте спел я “Бродил я между скал”, провальсировал, как положено. Публика аплодировала. Тогда публику уважали и бисирование было дозволено. На этих аплодисментах и возгласах я подхожу к маэстро — “Что делать?”. Пазовский стоит, как в “Аиде”, опустив глаза. Публика аплодирует. Он стоит... Тогда я выхожу к суфлерской будке. А над Лазовским подшучивали, потому что у него были любимые, часто употребляемые слова — “ритмично, динамично”. Я жалобно говорю: “Я пел ритмично, динамично”. В зале хохот, аплодисменты и публики и оркестра. Тогда такая шутка была возможна.