Девчонки, окружившие Нину, стояли, открыв рот, замерли привередливые дежурные, и даже самые шебутные мальчишки не лезли и не орали. Все слушали музыку, и всем, всем, ничего не понимавшим в ней, она нравилась.
Нинка играла, а волны всё катились, и вот море уже бушевало. Меня будто мороз по коже продрал — стало холодно и торжественно. Я видел только Нинкин венчик, сделанный из косички, её корону, и Нинка, конечно, не смотрела на меня, но я знал, я чувствовал, что эта удивительная и неожиданная музыка имеет отношение ко мне.
Волна благодарности к Нинке захлестнула меня, закружила голову. Мне хотелось вот сейчас, сию минуту сделать что-нибудь удивительное, достойное, рыцарское, чтобы и Нинка поняла моё к ней отношение, и как только она встала, перестав играть, я, краснея, подошёл к пианино и одним духом выпалил всё, что знал: упражнение номер 24 и два других, неизвестных мне. Я сыграл их на одном дыхании, без остановки, и, ясное дело, вышла какая-то мешанина.
Кто-то из мальчишек хлопнул меня по плечу, крикнул в ухо модную в классе присказку:
— «И ты, брутто, сказало нетто, завернулось в тару и упало»!
Смешная поговорка, которой я не придавал раньше ровно никакого значения вдруг приобрела для меня особый смысл.
Я вспыхнул.
Нинка играла хорошую музыку, а у меня вышло так, будто я её передразнил своей ерундой. После неё мои упражнения прозвучали резко и странно и совсем некстати.
Я готов был сгореть со стыда, но всё-таки набрался сил и взглянул на Нинку. Она стояла совсем рядом со мной, а смотрела в сторону. Туда и смотреть-то нечего было — пустой угол, а она смотрела. Просто отворачивалась.
Мне стало опять горько.
Протарахтел в коридоре звонок, начался урок, а я всё не мог прийти в себя. Было так хорошо, и вот…
Ах, как клял я себя, как проклинал, какими последними ругал словами! «И ты, брутто, сказало нетто, завернулось в тару и упало». Дурацкая эта прибаутка вертелась в голове, и я представлялся сам себе то брутто, то нетто, которое заворачивается в какую-то тару и падает с позором. Было нестерпимо тошно. Мне казалось, что все смотрят на меня, и я сидел, уткнувшись в тетрадь. Наконец мне стало невмоготу, и я поднял голову, чтобы попроситься выйти, спрятаться в уборной, сунуть там голову под холодный кран. Я поднял голову, и глаза мои сами собой посмотрели на Нинку. Я думал, что увижу опять её бант, но нет, я встретился с её смородинами.
Она смотрела на меня и улыбалась, ничуть не сердись.
Я повёл плечами: тяжкий груз свалился с меня. Я понял, что мне опять хорошо и что радостное предчувствие доброго возвращается снова.
Я засмеялся тихонько и вдруг с неожиданной остротой, с лёгкостью и удивлением, что так долго не мог додуматься до такого простого, подумал, что ведь я ни в чём, совсем ни в чём не виноват перед Нинкой. Просто она музыкант, а я нет и никогда им не стану.
Да, да, да! Сегодня было две музыки. Нинкина и моя. Какие там две — одна, Нинкина. То, что бренчал я, — никакая не музыка и музыкой никогда не станет. Дело всё в том, что музыка не для меня, и это ясней ясного.
Я припомнил свои муки у Зинаиды Ивановны, тот день преодоления, когда я сыграл проклятое упражнение номер 24 и ещё два. Казалось бы, мне не хватало логики. Решиться на это, когда телега уже сдвинулась с места.
Нет, я не буду учиться музыке. Я не нужен ей. Нинка доказала сегодня, что музыка — это то, что выбирает человека само. Не человек выбирает музыку.
Диким напряжением, оскорблённым достоинством я преодолел музыку у Зинаиды Ивановны. Я собрался, чтобы сыграть, и сыграл. Но я не сделал ничего, кроме того, что собрался, и соединил всё, что я уже умел, уже должен был уметь делать.
Это был первый шаг. Важный, но первый.
Решает всё последний шаг. Я сделал второй.
Я улыбался смородиновым Нинкиным глазам и точно знал, что это она, а не я, будет играть на сцене.
И будет шуметь море. То приливать бешеными волнами, то отступать, успокаиваясь…
Вместо музыки в тот день я хотел пойти в кино. В «Иллюзионе» крутили «Железную маску», и хотя я смотрел эту картину уже два раза, замирая от страха, ну что ж, придётся смотреть ещё раз. Всё решено!
Великое дело, если человек решил что-нибудь для себя! Решил — и ни в какую, хоть лопни, не переменит своего решения. А если переменит — грош ему цена.
Но «Железную маску» посмотреть ещё раз мне не удалось. Бабушка сказала, что она идёт по каким-то своим делам, и как раз в мою сторону, так что мы пойдём вместе. Делать было нечего, я взял папку, и мы поплелись.