— Поп, — сказал Стимпсон. — Норленд. На него кое-что есть. В Париже.
У Джонатана подпрыгнуло сердце.
— Как ты узнал?
— От осведомителя-француза. Вальдене.
— Я его знаю, — кивнул Джонатан. До Революции Вальдене был помощником начальника королевской полиции в Париже. Высланный Комитетом Общественного Спасения Вальдене, пылкий монархист, сумел прихватить с собой часть полицейского архива, и теперь в Лондоне он помогал усилиям английского правительства в его стремлении искоренять предателей, поставляя сведения о подозреваемых émigrées. — Что он тебе сказал?
— Не очень много, — пожал плечами Стимпсон. — Держался недоверчиво, твердил, что обычно сообщает необходимые сведения только чиновникам Министерства внутренних дел. Я бы узнал побольше, если бы мог упомянуть ваше имя…
— Но не упомянул?
— Нет, конечно. Однако я узнал, что поп был арестован в Париже летом девяносто второго. И посажен в тюрьму.
— За что?
Выцветшие глаза Стимпсона заблестели похотливостью.
— Вальдене услужил мне точной фразой, мистер Эбси. Норленда обвинили в une aggression sexuelle. Половом посягательстве.
Джонатан свирепо вцепился ему в плечи:
— Что он сделал?
— Этого Вальдене мне не сказал.
— Значит, ты должен узнать больше…
Стимпсон вопросительно поднял брови. Джонатан порылся в кармане, нащупывая деньги, и Стимпсон тут же исчез в игорном доме. А Джонатан все стоял потрясенный, не зная, верить или нет. Половое посягательство. Норленд, бывший священник.
XLV
Нынче вечером небо прояснилось, и я увидел Юпитера, богоподобно шествующего по Козерогу. Позднее я взирал на Антареса в десяти градусах ниже восходящей луны, а Капелла таилась низко на севере, подернутая летней дымкой.
Порой я жажду вознестись к звездам. Там в чистейшем воздухе должна звучать музыка, мелодии поющих звезд.
Ты помнишь легенду? Доблестный Геркулес сразился с крабом, посланным Юноной сгубить его. Он отбивался от ядовитых клешней, которые рвались располосовать и обжечь мягкую плоть его тела. Но когда Геркулес уже считал себя победителем, клешня его врага пронзила ему кожу, и медленно действующий яд тайно проник в него.
Позднее морской краб был вознесен благодарной ревнивой Юноной на блистающие небеса.
Я искал тебя сегодня, но не сумел найти. Мне остаются только мои поиски утерянной звезды. Дозволь мне найти ее, пока еще не поздно…
Был тот же вечер, но позднее, и Августа читала письмо, которое нашла в комнате брата. Карлайн подошел к ней сзади, и она поспешно опустила письмо на бюро, руки у нее дрожали. Карлайн положил ладони ей на плечи, поцеловал ее в шею, и его губы задержались на узкой красной ленте, которую она носила как украшение.
Она обернулась к нему, и они молча глядели друг на друга. Ее глаза блестели от непролитых слез. Она провела пальцами вниз по его спине, ощущая под гладкой тканью его рубашки теплые зубчатые шрамы.
— Ах, где ты был? — еле выдохнула она. — Не важно… Как я тосковала без тебя…
Он взял ее руку и не выпускал. Она прижала его пальцы к своим губам и прошептала:
— Время моего брата на исходе. Ну почему Уилмот так медлит?
Карлайн взял чистый лист с бюро Гая и перо. «Может быть, — написал он, — ты хочешь, чтобы твой мышонок некоторое время погостил у нас?»
Она кивнула.
— Будь Уилмот здесь, — сказала она, — он, несомненно, быстрее продвинулся бы в работе, которую мы ему поручили.
«Очень хорошо. Я об этом позабочусь», — написал он.
Он снова ее поцеловал, и они предавались любви все краткие часы мрака, прервавшись только, чтобы поглядеть с измятой кровати в открытое окно на Венеру, восходящую на востоке, чуть опережая Солнце.
Карлайн, любя ее, иногда причинял ей боль. Она не знала, в какой мере он осознавал это, так как заглушал ее крики поцелуями, и даже на пределе страсти она оставалась такой же немой, как он.
После краткого сна — слишком краткого — ее разбудили утренние солнечные лучи, льющиеся между незадернутыми занавесками. Карлайн был уже одет и сидел за бюро. Она подошла посмотреть, что он написал.
«У твоей мыши, у твоего мосье Мышонка, есть брат крыса. Ты знала?»
Августа сонно прочла, огибая слова истерзанными губами. Заинтригованная почти до исступления, она молила открыть ей больше, но он поцеловал ее и не пожелал снова взять перо.
XLVI
Много ночей я учился видеть, и было бы странно, если бы такое постоянное усердие не принесло бы некоторое умение.
ВИЛЬЯМ ГЕРШЕЛЬ. Письмо Вильяму Уотсону (7 января 1782)