Дело, наконец, за всеми нами, гражданами великого государства, обладающего (пока обладающего) великой культурой и исторической традицией. Пока не поздно, надо действовать.
У нас нет выбора: культурная война уже началась.
В. ШИКИН. КУДА ИДЕМ? ИЛИ «ТРЕТИЙ РАДУЮЩИЙСЯ»
За музыкой древние греки признавали первенство среди остальных искусств. Пифагорейцы две с половиной тысячи лет назад разработали систему моральных предписаний и учение о катарсическом (очистительном) воздействии музыки на человека. Для жителей идеального государства Платон допускал только религиозные гимны и военные марши — из-за разнузданности нравов и чересчур большой склонности у людей к размягченности. Ну а что сегодня? Увы, далеки мы нынче от воззрений древних на музыку, которая служит, как заметил А. Ф. Лосев, «просветлению самого инстинкта жизни». В самом деле, как уважаемый читатель расценит ситуацию в нынешней музыкальной жизни столицы, когда редкоредко в зал консерватории распродаются все билеты? Неужто классика в массовом сознании «омузеивается», а на первые роли в культуре претендует индустрия развлечений? Послушаем, что скажет об этом человек, вкусу которого может довериться как любитель Моцарта, так и поклонник «тяжелого» рока.
Споры о роке, о классике у нас попахивают «дурной бесконечностью», и часто так происходит потому, что мы некорректно разделяем музыку на серьезную и на «легкую», развлекательную. Первая выражает то, что философ М. Бахтин удачно назвал «большим временем». То есть духовные субстанции человека. Причем независимо от стиля, будь это барокко, романтизм, модерн. Музыка «легкая» — легкая для восприятия. Соприкосновения ее с личностью узки, она не в состоянии объять мир человека. Впрочем, это и не входит в ее задачи,— таково мнение народного артиста РСФСР профессора Московской государственной консерватории Игоря Семеновича Безродного. В самом деле. Будь иначе, «легкая» музыка умерла бы за ненадобностью, а не бытовала по крайней мере параллельно с серьезной. Следовательно, рок не мог появиться на пустом месте, он пришел в мир пусть после маленькой во времени эпохи, когда моему деду, моим родителям так необходимы были искренние слова о «простых» чувствах — любви, надежды, верности. О том, что во многом определяло их частную жизнь. Об этом пели французский шансонье 20-х годов, К. Шульженко в 30—50-е. Массовую популярность эти песни обрели еще и потому, что были близки к традиции народной песенной культуры. И я не уверен, что с нами произошли метаморфозы в понимании собственных чувств: Пиаф, Азнавур, Жильбер, Утесов, Шульженко пели о том, что и сегодня для меня, сорокалетнего, или соседа за стеной, которому двадцать, важно. Хотя мы оба под властью индустриальной культуры, и музыка, что традиционно была средством общения друг с другом, с природой, становится средством сообщения. Странно, что об этом приходится говорить сегодня самим себе. Уж если мы спохватились и хотим наверстать упущенное в масс-культуре и повторяем давно пройденный путь Запада, не худо вспомнить трезвые голоса западных философов, культурологов, много сделавших для осмысления феномена рок-музыки. Так, еще в 1964 году известный исследователь культуры и искусствознания член Французской академии Этьен Жильсон выступил с философским анализом понятий, которые в середине 60-х годов стали определяющими для большинства интеллигенции США и Старого Света,— «массовое общество», «массовая культура», «средства массовой информации». «Механически воспроизводя колебания воздушных волн, машина пресекает общение между человеком и человеком вокруг музыкального действа, десоциализирует его и дегуманизирует. Я отрезан от музыкантов, как они отрезаны от меня. Я сижу у себя в комнате, не в концертном зале; они играют для микрофонов среди искусственной тишины звукозаписи, играют без публики, непосредственный отклик которой их поддерживал бы и от одного присутствия которых у них захватывало бы дух; поскольку они играют уже не для кого-то определенного, они играют ни для кого. Будучи свободной от непосредственного одобрения слушателей, машина музыкальной промышленности начинает вариться в собственном соку, дело оценки попадает в руки сомнительной элиты, и мало чего стоящий музыкант-новатор может навязать себя публике путем настойчивого повторения своих опусов на радио и ТВ»,— говорит ученый. Отсюда Э. Жильсон делает мрачноватый вывод: не нужны более музыкальные общества концертных залов, посещение которых для многих из нас было праздничным ритуалом; их «заменит социальная пыль разрозненных индивидов, готовых дать поглотить себя грандиозному массовому обществу, которое облучит их какой нужно музыкой и научит чему надо». Но тогда что помешает мне и в жизни уподобиться слушателю грампластинки, где «музыка вовсе не музыка, распространяемая по воле функционеров, которые далеко не музыканты?» Во всяком случае опасность выхолащивания всякого реального человеческого содержания ходит за нами по пятам.