Бога никто никогда не видел. Бог пребывает в нас, и любовь Его совершенна. Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаём из того, что Он дал нам от Духа Своего. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. И едины мы.
Словно в трансе, Уилл отстегнул по очереди все ремни, удерживающие Ганнибала, чувствуя, как под пальцами будто проскальзывали заряды статического электричества. Ганнибал был босиком, узкие лодыжки с выпирающими косточками из-под грубых штанов комбинезона смотрелись беззащитно. Он сделал шаг с подножки со всем достоинством, и Уилл не отступил, чтобы дать ему места. Они оказались лицом к лицу, без каких-либо преград. Впервые наравне.
Уилл протянул руку к его лицу, чтобы снять намордник, и Ганнибал наклонился ближе, чтобы ему было удобнее, когда позади щелкнул взводимый курок. Они оба не обращали внимания на свое будущее: какой смысл, если все тонуло во тьме?
Один из охранников сначала услышал, а затем и увидел высунувшегося из коридора Корделла с месивом вместо лица. Замерев в шоке от открывшейся кровавой вакханалии в гостиной, бандит Мейсона не стал ждать ни секунды. У Уилла было только два варианта, и он остался на месте, закрывая Ганнибала собой как живым щитом.
От пули в спину его всего дернуло, и он упал на теплую грудь перед собой, хватаясь за чужие плечи. Не чувствуя боли, Уилл стал тонуть — океан был солон от крови убитых и его собственной. Он прислонился к Ганнибалу всем телом: коснулся лбом его шеи, ощутил тепло кожи, настоящей, нежной, очень гладкой, и, будто только и ожидая его первого шага, Ганнибал обнял его и прижался щекой к макушке.
Последняя волна океана схлынула, исчезнув в белой пене, чтобы навсегда упокоить их за собой.
Он помнил движение и хаос. Тишину и легкие колебания. Тяжесть в руках и в теле. Листва шептала над головой успокаивающие колыбельные, и в его воспоминаниях, а может, и чужих, он насмерть забивал людей молотком на пути к свободе. Под черным ночным небом. С любовью всей своей жизни на руках. Эти воспоминания были самыми яркими, когда как тишина едва запомнилась.
Уилл просыпался или не засыпал вовсе, дрейфуя между сном и явью, между жизнью и смертью, между собой и не собой, хотя ощущения при этом никак не менялись.
Только когда первая капель музыки снова зазвучала, он открыл глаза и оказался в комнате с далекими островками света. Ах нет, это были светильники на стенах, подкрученные так, чтобы освещать стены, а не окружение. Кто-то зашел, ему показалось — он сам, в костюме, благоухая почему-то амброй, можжевельником и чуть пряным, островатым розовым перцем, и протер его губы влажной салфеткой.
— Я знаю, что ты меня слышишь.
— Слышу, — покорно проговорил Уилл, чувствуя, как чужие пальцы и влажная ткань задевают его губы. Он прошелся языком, увлажняя их.
Капель разрослась, зовя его хрупким голосом, нежным и любимым. Она мешала ему снова забыться и окрашивала тьму, в которой он восстанавливался, острым звонким эхом, пробуждающим его словно землю от зимней спячки. Его глаза осторожно раскрыли пальцами и посветили фонариком.
— Ты не против?
— Поужинать? — из ниоткуда пришло осознание, как будто у него спросили полным предложением.
Человек напротив него улыбнулся, ожидая его ответа.
— С радостью. Такое ощущение, что не ел целую вечность.
Улыбка расчертила лицо напротив в длинные морщины от глаз до подбородка и показала кончики острых зубов.
— Вот и славно. Давай прокатимся.
Его обошли, и стул, на котором он сидел, вдруг покатился по мягкому ковру из комнаты в коридор, длинный и темный, угадывались картины и блеск их золотых рам. На стеллажах поблескивала белая кость черепов и фигурок животных. Все окна были занавешены, и было непонятно, какое сейчас время суток или где он находится. В какой части света.
— Я не могу ходить? — спросил он, обернувшись на своего провожатого.
— Можешь. Не далее как вчера я поймал тебя в гараже в одном нижнем белье. Я не против, но, боюсь, ты можешь простудиться, если не будешь одеваться как следует.
— Но сейчас не могу, — Уилл провел рукой по колену, и ощущение пальцев было далеким, как будто его ноги решили поспать еще отдельно от него.
— Раны были серьезными, даже тебе потребуется время, чтобы полностью оправиться.
— А ты?
— Я в полном порядке. Ты взял на себя весь урон.
Его привезли в странное помещение, где все поверхности были украшены самодельными гнездами из тонких веточек, птичьими черепами, костями и перьями. Зеркала были занавешены тканью, как на похоронах. Горели свечи по углам, и их света хватало, чтобы видеть в мягких тенях.
— Это место реально? Или я умер, и это твой дворец памяти?
— Дворец наш, Уилл, уже очень давно, — Ганнибал наклонился к нему и заправил салфетку за воротник. — Скажи, это имеет значение? Я могу подвести тебя к окну, и ты все увидишь, но подумай, действительно ли это важно? Что будет, окажись там лишь гладь океана? Или вид на лес, самый обычный, с шоссе, людьми и огнями города? Ты захочешь уйти? Тебе важно, что ты можешь уйти? Что изменится, Уилл?
Он долго смотрел ему в глаза цвета темного виски, Ганнибал ждал.
— Ничего, — с удивлением признался Уилл, поправляя салфетку. — Умираю с голоду.
Ганнибал приблизил его кресло-каталку к столу, и перед ним открылся пир от края до края, изобилующий фруктами, блюдами и цветами, съедобным каскадом спускающимися к их пустым тарелкам. Ганнибал сел рядом, через угол, и ответил на его взгляд теплой улыбкой.
Человеческий глаз просто не мог справиться с каждой деталью на их ужине, будто это была ожившая картина Босха. Уилл мог бы часами любоваться фиолетовыми и черными цветами, обсидиановыми перьями с иссиня-черным отливом на скатерти цвета королевской сирени в мелкие золотые цветы и блеском семян граната в мигающем свете свечей.
Все воспоминания из его прошлого стали картиной, написанной художником по имени Жизнь, и Уилл теперь видел ее всю от начала и до конца, ибо больше не был рабом воспоминаний.
— Bon appetit, — произнес Ганнибал и взял в руки вилку и нож.
Эпилог
Отпуск в Италии прошел для Джека в ностальгии. По тому, как он встретил жену, как прошло их первое свидание, как она вышла к нему навстречу в церкви вся в белом, и у него перехватило дыхание. Он жил тогда, а сейчас он мог лишь вспоминать о ней и отчаянно тосковать. Он будто замер в ожидании, когда она вернется, будто это был длинный отпуск или командировка, и вот-вот уже застучат ее каблуки, и ее аромат наполнит комнату.
Белла не верила в бога. Значило ли это, что они не встретятся? Или ему стоит совершить самоубийство заранее, чтобы уйти к ней в чистилище? Или ей уготовлен ад? Джеку не нужен был рай без нее, а уж бог, который заключит его прекрасную Беллу в аду, и подавно. Он найдет ее, обязательно найдет, где бы она ни находилась.
Он не знал точно, зачем приехал. В Палермо, в церкви, где священник утверждал, что видел двоих джентльменов, очень похожих на Ганнибала Лектера и Уилла Грэма, не случилось никакого преступления. Их просто видели вместе. Здесь. Сидящих на этих самых скамейках. Они просидели целых три часа, а затем растворились в толпе, как в воду канули. Ни один из агентов и итальянских полицейских не смог их обнаружить. Были ли они здесь на самом деле? Или священник обманул их, желая получить вознаграждение от ФБР?
Будто они приходили попрощаться. Или Ганнибал передал весточку Джеку, как белый кит Моби Дик, мелькнувший на горизонте для Измаила. Как напоминание о былой схватке и чудесном избавлении от смерти.
Джек помнил.
Это все, что у него оставалось.