Уилл разложил легкие и сердце на кухонном столе и замер в ожидании. На секунду ему показалось, что вот-вот в дом ворвется ФБР, и все закончится. Какая-то его часть хотела этого. Эта же часть ужасалась тому, насколько хладнокровно он вскрыл грудину Рендалла, сломал ребра и вынул органы.
— Готов? — Ганнибал зашел на кухню, повязывая за спиной фартук и кивая в сторону шкафа, где Уилл нашел такой же.
— Не верю, что делаю это.
— Подумай об этом, как о частном кулинарном уроке.
— Очень частном, — хмыкнул Уилл, закатав рукава, и сполоснул руки под горячей водой.
Ганнибал неодобрительно поджал губы.
— Весь мир остается за пределами этого места: обида, стыд и страх, все, что мешает сосредоточиться. На кухне нет места жалости. Если ты собираешься сочувствовать продуктам, из которых собираешься готовить, нам лучше закончить прямо тут.
Уилл молчал некоторое время, а затем кивнул.
— Я хочу попробовать.
— Тогда закрой глаза и найди меня еще раз.
Уилл послушался и больше не видел ни Ганнибала, ни розовых легких, ни окровавленного сердца. Полная темнота за веками, с первого взгляда обманчивая, и он даже не заметил, как проступили пятна и очертания дворца памяти, погруженного в безлунную ночь. Он будто стоял на лодке вдали и мог поклясться, что слышал, как вода облизывает тихим журчанием деревянное дно.
Кто-то нажал первую ноту на пианино, низкую, тягучую, и она одиноко пронеслась на много миль вокруг. Повторилась, затем еще раз, пока не превратилась в сплошной чистый звук, отсчитывающий ритм мягкими ударами молоточка. Как музыкальные часы, чья секундная стрелка вместо тика выдавала низкую соль малой октавы.
В одном из окон дворца зажегся свет, приглашая его, и лодка Уилла медленно поплыла в сторону золотых отблесков на воде. Звук нарастал: добавились печальные, высокие ноты, неуверенные, легче капель дождя. Сначала по две-три, затем прорываясь потоком и снова замирая. Золотистый, теплый свет, мягкий и зовущий, заслонил все видение Уилла, и вот он снова оказался на кухне.
Теперь он видел комнату иначе: приглушенный свет светильников, уютный жар от плиты и музыка, доносящаяся откуда-то со стороны кабинета.
— Я не всегда любил готовить, — признался Ганнибал, планируя десерт.
На столе дожидались бутыль молока, плитка шоколада, коричные палочки, гвоздика, сахар, сладко пахнущий ванилин и еще одна бутылка, наполненная темно-красной жидкостью, медленно оседающей на дно. Кровь.
— Ты не родился с идеальным вкусом и мастерским владением ножом?
— Нет, — тот искренне улыбнулся, будто эта мысль его позабавила.
Уилл присоединился к нему за столом напротив и занялся легкими. В другое время он знал, что стоило бы вымочить их на сутки в соленой воде, чтобы мясо вышло сочным, как сделал когда-то сам Ганнибал из легких сестры Бойла. Однако Уилл не собирался соревноваться с ним в умении готовить, что было бы в его случае абсолютно бесполезно. Он хотел увидеть и понять. Понять было очень важно.
— Я рос в приюте, где некому было заниматься моими манерами, и когда попал во Францию к тете, она пришла в ужас от моих гастрономических привычек.
— В ужас, — повторил Уилл, отсекая ножом половину легкого и трахейную белую трубку с серой соединительной тканью. На доске остались две розовые, упругие половины, которые он промял и нарезал кусочками в дюйм шириной.
— Она родилась в Японии, у них не в чести бурное проявление эмоций. Достаточно сказать, что при нашем первом совместном обеде она приподняла бровь и долго молчала.
— Ну, а мы с отцом никогда не ужинали вместе. Он приходил поздно и предпочитал есть у телевизора.
— Сожалею.
Ганнибал налил молоко в кастрюлю и поставил на огонь. То, как он медленно, тонкой струйкой впускал ванилин, непрерывно помешивая, очаровывало. Уилл тряхнул головой и вернулся к сердцу — всего и делов-то: очистить от пленки, жил, сгустков крови и очень мелко нарезать.
— Не стоит. Я всю жизнь ем один и, как видишь, не умер.
— Я тоже так считал, пока не познакомился с французской кухней. Одно из основных правил: важно не «что» ты ешь, а «как» и «с кем». Есть в одиночестве, как сказали бы французы, «c’est du mauvais gout» — дурной вкус.
— Последние годы я питался одними полуфабрикатами. Меня сожгут на костре?
— Неправильное питание — не преступление, Уилл, а дело привычки. К примеру, многие считают, что французская кухня рассчитана на людей с достатком выше среднего, на богачей, которые могут себе позволить свежие овощи или качественные продукты, но это не так. Самый последний лодочник или лифтер во Франции может позволить себе смену из трех блюд, и все они не уступят по вкусу ресторанным.
— Они все учатся на курсах поваров?
Нож в его руке поначалу скользил неловко, будто постоянно угрожая проехаться по пальцам, но с каждым движением он будто входил в колею, приноравливаясь. Он помнил, как Ганнибал орудовал ножами разной длины и ширины — знание втекало в него, как ванилин в молоко, незаметно, из-за не слишком крепкой стенки их общего дворца воспоминаний.
— Они все наслаждаются едой, а любое наслаждение требует нужного подхода, времени, физических затрат и соблюдения определенных правил.
— Как секс.
Взгляд Ганнибала из-под ресниц вышел тяжелый, настоящий, будто он положил горячую ладонь ему на грудь. Секунда, и вот он уже вернул все свое внимание плитке бельгийского шоколада, которую крошил в кастрюлю с мерным щелканьем.
— Как секс.
На его губах мелькнула особая улыбка, полная предвкушения и удовольствия. Последняя долька с цветочным привкусом от Линдта и Шпрюнгли из бобов сорта Тринитарио упала в молоко, он облизнул пальцы от шоколадной крошки, и Уилл ощутил во рту приторный сладко-горький привкус, будто это его только что накормили с рук.
— А ужин, чтобы настроиться на соответствующий лад? — он нервно сглотнул и опустил глаза на разделочную доску. В животе поселилась странная тяжесть,
— Уилл, ты в любой момент волен выйти из видения. Как мы оба уже знаем, ты вполне способен контролировать то, что видишь и чувствуешь. Кроме тех случаев, когда вдруг решаешь по какой-то причине этого не делать.
Намек на Эбигейл вышел прозрачнее стекла, Уилл не нашелся, что ответить, и сменил тему:
— Ты говорил, что твоя тетя из Японии?
— Леди Мурасаки Сикибу, вдова моего дяди. Я узнал о них, только когда мне исполнилось пятнадцать.
Время в сиротском приюте: Уилл видел каменные стены и надзирателей, дни и месяцы, наполненные одним сплошным серым туманом. Девочки занимались шитьем, мальчики — столярными, токарными работами или работали в саду. Над обычными сиротами издевались те, кто входил в пионерскую дружину или детский совет. И все это под крышей его собственного дома, который передали комиссии по организации беспризорных детей от партии.
— Один из надзирателей хранил в ящике стола письма, принадлежащие моей семье. И когда я сбежал из приюта, то захватил их с собой. Они оказались написаны моему отцу от имени графа Лектера с севера Франции. Я пересек пол-Европы в надежде, что спустя почти десять лет они все еще живут в том поместье или кто-нибудь из округи знает, куда они переехали.
— Ты же тогда не разговаривал, как бы ты спросил соседей? — Уилл слышал его мысли из того холодного вечера, когда Ганнибалу пришлось отправиться на попутках в свое нелегкое путешествие. Канун зимы, но выбирать не приходилось.
— Честно говоря, такая мысль не приходила мне в голову. Порой я сомневался, что доберусь живым. Дядя Роберт успел жениться и скончаться от инфаркта за год до моего приезда, — Ганнибал поднял голову, помешивая растопленный шоколад, жидкость загустела и приобрела аппетитный темно-коричневый цвет. — Некоторое время я прятал еду под кроватью или носил с собой в карманах. Тетя терпеливо сносила мои причуды, не расспрашивая ни о смерти близких, ни о времени, которое я провел в приюте. Когда я начал говорить, то оказал ей ответную любезность и не стал задавать вопросы, как умер мой дядя и как она решилась переехать во Францию. Японская культура, как оказалось, не так уж и отличалась от местной. В их основе лежит приверженность традициям, соблюдение хороших манер и уважение к неприкосновенности личного пространства. И те, и другие видят красоту, ценят ее и стараются преумножить. Тетя была из древнего рода и знала всех своих предков на четыреста лет назад, оставшись хранительницей доспехов как старшая в клане. Основателем ее рода был легендарный самурай Датэ Масамунэ, покровитель христианства в Японии, прозванный «одноглазым драконом» за свирепость и жестокость. По семейным преданиям, он всю жизнь положил на то, чтобы развить в себе самообладание, и после нашего знакомства мне показалось, что я нашел в его философии свой путь.