Уилл вытерся, надел футболку и штаны и сел перед печкой, комната нагрелась, но по ногам дуло. Без звука радио и телевизора, только треск поленьев и ветер за окном. Виски из бутылки у кресла — скорее горючее в бензобак, чем стоящее пойло, — обожгло горло до онемения. Банкнота с номером Молли лежала на столе, и Уилл несколько минут гипнотизировал ее взглядом. Затем закрыл глаза и провалился во тьму.
Тишина висела над водой, как плотный туман. Мертвая, черная гладь. Безмолвный дворец вдалеке, погруженный в тени, с глянцевыми окнами без единого отголоска света. Луна — большая, чистая, бледная, как человеческая кость, смотрела безжизненным глазом, и Уилл прикрыл ее ладонью.
Видел ли ее Ганнибал? Видит ли сейчас?
Иногда Уиллу казалось, что они делают все одновременно, будто их внутренние часы все еще синхронизированы. Просыпаются, моются, едят, ложатся спать, и только реальность удерживала его от навязчивого желания потянуться на другую сторону их связи и узнать, как он. Что с ним? Где он сейчас? С кем?
Все это время он не приходил не потому, что боялся встретиться с Ганнибалом, а потому, что боялся, что захочет остаться. Они оба видели, что их ждет, и Ганнибал отодвигал момент их расставания, охраняя Уилла от будущего. Событий, похожих на кристаллический шар с множеством граней внутри. Грани отражались, преломляя свет и тьму, раскрашивая их в калейдоскоп возможностей.
Уилл видел будущее, как прошлое. Одна линия вела в Италию. Все было готово: билеты, чартер, дом на холме вдали от цивилизации. Эбигейл отправилась с ними, пила шампанское на борту и праздновала начало новой жизни недалеко от Милана, на вилле с видом на озеро Комо. Ганнибал не врал, когда говорил Уиллу, что сексуальные отношения нежелательны, лишь не стал уточнять, что это пока Эбигейл все еще в процессе своего становления, и они нужны ей в роли отцов и защитников. Вопрос времени, когда она станет охотницей на людей, равной им. В спальне Ганнибала по такому случаю стояла гигантского размера кровать, и трое вполне могли поместиться. В Италии ее будущее было бы определено. Не ею, хотя она так хотела независимости, так жаждала свободы, а потом отказалась, чтобы быть рядом с любимыми. Уилл просто не мог так с ней поступить.
Другая линия, в Балтиморе, оставила огромную лужу крови на ковролине в доме Пола Крендлера. Полиция была еще в пути. Уилл лежал рядом с Эбигейл, выпотрошенный до кишков, и до самого конца не отрывал взгляда от ее испуганных глаз.
Что ему выбрать между жизнью и смертью? Ответ очевиден. Шантаж? Безусловно. Однако такова была эгоистичная, не знающая границ, здравого смысла и контроля привязанность Ганнибала. Они — одно целое, счастье одного было залогом счастья другого, и нелогично в таком случае оставлять принятие решений только на Уилла. В страдании нет смысла, кроме религиозной жертвенности Христа, а уж к божественности они оба относились с некоторой антипатией.
Поэтому Уилл отказался выбирать. Он запер оба будущих на чашах Юстиции, заморозив время в бесконечном ожидании. Восемь месяцев, и они все еще ждут. И ждут. И жизнь превратилась в ожидание смерти, до того момента, пока Эбигейл не решит свою судьбу.
Он вошел во дворец: комнаты и залы не изменились, погрузившись в сон, и радостно отозвались на его возвращение. Он коснулся ближайшей стены, и та завибрировала под его прикосновением низким гулом. Картины, статуи, темные коридоры, прохладный морозный ветерок скользил по полу, дуя из подвала. Сегодня была одна из тех ночей, когда хозяин позволял тьме выбраться с нижних этажей и своим мертвым дыханием заполнить дворец. Ни капли, ни ноты, ни ласковой мелодии.
Увидев краем глаза, что в одной из комнат горел камин, он неуверенно остановился в дверях. Теплые всполохи красного и желтого переливались на чугунных прутьях, но привлекло его внимание не это, а то, что его двойник стоял к нему спиной с бокалом вина, греясь в тепле камина. Комната была похожа на гостиную: каминный зев почти в человеческий рост, большое зеркало в позолоченной окантовке над мраморной полкой. На потемневшей за годы побелке проглядывали скорбные лики Мадонны и Святых, как со старых, истертых русских икон. Огромные окна выходили на балкон, откуда в комнату заглядывала луна и прохладная ночь. Казалось, огонь в камине — последний теплый источник света и островок жизни посреди теней, отступивших по углам.
Легкая, невесомая и дорогая одежда облегала тело, Уилл чувствовал ее, будто сам стоял на его месте. На языке остался привкус терпкого вина, тепло дразнило кожу, согревая лицо и грудь сквозь нежный шелк персиковой рубашки. Рукава закатаны до локтя, холод стекла под пальцами правой руки. Брюки из тончайшей ткани облегали бедра. Он был дома, в тишине и покое.
Призрачный силуэт Ганнибала отделился от стены, ступая в видение будущего, и замер на несколько секунд, любуясь широкой спиной Уилла и мягкими линиями: открытой, чуть склоненной шеи, бедер, скрытых мускулов под рубашкой. Уилл видел их обоих со стороны и одновременно чувствовал взгляд, скользящий с нежностью и благоговением по его собственному телу, как ласковыми кончиками пальцев.
Не в силах устоять, призрак Ганнибала подошел ближе. Его присутствие, жар его тела расходились со спины волнами. Его дыхание, теплое, с ароматом фруктового пьяняще-сладкого вина опалило шею, и Уилл вместе со своим двойником поежились, каждый волосок на теле встал дыбом.
— Уилл.
Один горячий выдох возле самого уха, и, о боже, этот тон. Настоящий Ганнибал говорил им только раз, во время ужина, когда они поедали человечину и обсуждали время и возможности. Этот тон, низкий, полный желания, с едва заметным рокочущим началом и мягкой, похожей на облизывание языком, последней согласной.
Дышать стало труднее, в горле пересохло, поэтому оба Уилла — у камина и в дверях — с трудом сглотнули. Жар плясал на щеках, он был в горячке, и уже не только из-за близости камина. Оказавшись между двух огней, тело нагревалось и, убыстряя пульс, впитывало с каждой секундой все больше: странного предвкушения, азарта, этого «будет — не будет», нервного ожидания, страха перед тем, что он может ощутить и что случится, если сделать шаг.
Его призрачный двойник прикрыл глаза и откинулся спиной на чужую грудь, задрожав от первого соприкосновения тел. Вино в бокале опасно пошатнулось, но они не обратили внимания. Уилл со своего места неимоверным усилием воли заставил себя смотреть дальше, а не погрузиться в видение полностью, пока оно притягивало его как магнит.
Ладонь легла ему на живот, слегка придерживая, губы оказались у самой кожи, и теперь дыхание горячим воздухом касалось его шеи. Призрачный Ганнибал шумно вдохнул через нос и медленно выдохнул ртом. При мысли, что его губы в считанных сантиметрах, Уилл почувствовал, как приятная тяжесть стекла к паху. Он открыл шею непреднамеренно, не осознавая, что делает, будто отвечая на молчаливую просьбу.
Их тела срослись вместе, почти незаметно покачиваясь, они дышали в унисон. Чувства безопасности, какого-то почти экстазного облегчения и внутреннего огня разливались вихревым потоком и закручивались между теплой ладонью и чужой грудью, касающейся его спины. Ганнибал прижался к его шее гладкой щекой, и Уиллу в дверях пришлось коснуться пальцами кожи в том же месте, чтобы проверить, на самом ли деле это происходило. Или он там, у камина, и никогда не покидал Ганнибала. Они никогда не расставались. Они вместе.
Это будущее звало его, как сирена зовет заблудившегося в водах одинокого моряка. Сквозь время, расстояние, их связь в этом моменте почти незаметна, потому что слита воедино. Они оба замерли, смотря на огонь и видя, как может закончиться этот вечер.
Грань провернулась для них, как в калейдоскопе. Уилл расстегнул рубашку сам, медленно, позволяя Ганнибалу насладиться видом его пальцев и открывающейся кожи под тонкой тканью. Ганнибал за воротник помог стянуть шелк, открывая золотистое в каминном свете плечо, и коснулся губами. Слегка. Безмерно восхищаясь, с любовью, которую он не мог выразить словами, только музыкой прикосновений, что раздавалась в тишине громче всего. Как будто Уилл был новорожденным, не умеющим говорить и не знающим другого языка, кроме теплых рук на его теле, бесчисленных поцелуев, лелеющих само его существование. Ласковый шепот, дразнящее дыхание, сорвавшееся имя вместо стона, бархатный голос, раздающийся будто в самой голове и вливающий любовь прямо в сердце. Пока он не почувствовал, что тонет и тонет, и это самая чудесная смерть из всех.