— Лучше бы я умела спать с закрытыми глазами, — покачала головой Кейт. — У Тины режутся зубки, стоит только покормить, и ее тут же рвет.
— Слава богу, у Уолли все прошло тихо, не знаю, что я бы делала, если бы он стал устраивать мне истерики в тот момент. Мама уехала на три месяца в Ванкувер, Уолтер был на учебе от участка, я думала, повешусь. Ты ведь можешь не работать, возьми отпуск на пару месяцев.
— Я талдычу об этом уже неделю, — закатил глаза Джордж. — Она, видимо, не успокоится, пока не грохнется в обморок прямо за прилавком.
— Я нужна в магазине.
— Три покупателя в день обойдутся без твоих солений, Кейт.
Молли приглушенно хихикнула Уиллу в плечо. В отличие от Джорджа и Кейт, они никогда не ссорились. Молли считала это лучшим показателем совместимости, не зная, что Уилл считывал ее настроение и беспокойные мысли, как открытую книгу. Она думала, что у него порой бывают прозрения насчет некоторых вещей, но понятия не имела о размахе его дара, а он и не спешил выложить все как на духу. Одно потянуло бы другое, и пришлось бы рассказать, что после нервного срыва на полицейской работе он провел несколько лет в психушке, а не на реабилитации, как думала Молли.
Кейт и Джордж Крентоны были их соседями и хорошими друзьями. Кейт держала магазинчик по соседству с сувенирной лавкой Молли, а старший сын Кейт ходил в ту же школу, что и Уолтер. Уилл влился в их компанию без единого усилия. При первом впечатлении угрюмого, молчаливого отшельника он так быстро располагал к себе людей, что Молли только удивлялась. Ее теория была в том, что он инстинктивно знал, какой нужен подход, чтобы завоевать доверие, на что Уилл загадочно отвечал:
— Когда жертва обретает нового мучителя, она либо подстраивается, либо становится обедом.
Она думала, что он так шутит.
Крентоны ушли. Оставшись вдвоем — Уолли еще днем ушел к Кейт домой и собирался остаться там ночевать, — они расположились на террасе дома. С козырька капал растаявший снег, таяли сосульки, и Уилл и Молли сели на скамейку с глинтвейном и укрылись теплым пледом. Вид открывался волшебный: неподалеку протекала речка с подмороженными берегами, над домом нависали высокие склоны со снежными шапочками, на которых росли сосны, а алое закатное солнце возвещало о скором приближении тепла.
Он так устал. От невозможности расслабиться, от постоянного давления чужих видений. Уилл все еще мог с ними справляться, но чем больше проходило времени, тем меньше ему хотелось справляться. Эмоции Молли были теплым ненавязчивым бризом, под которым он впадал в спячку. Вор, все еще вор. Усталый притворщик.
Ананасик и Линдси, заметив, что хозяева куда-то запропастились, вышли через собачью дверцу и, радостно помахивая хвостами, улеглись у их ног. Молли была в уггах, мягкой подошвой она погладила ближайший меховой живот, и Ананасик перевернулась, наслаждаясь лаской.
— Я, наверное, безвозвратно испорчу настрой, но мы должны поговорить, — произнесла она, бросив на Уилла опасливый взгляд и подтянув плед выше к груди.
Уилл знал, о чем идет речь, и именно поэтому пригласил Крентонов на сегодня, выгадав себе время. Внятных и правдивых объяснений так и не появилось, к сожалению.
— Угу.
— Что вчера было? Во время, ну, ты понимаешь, — Молли стеснялась обсуждать секс, а в частности момент, когда он раздвинул ей ноги и удовлетворил языком. Уилл еле удержался от насмешливой улыбки. У него было искушение дождаться, пока она назовет вещи своими именами, но это скорее подходило другой его части. Той, что ласково нашептывала: «Ты завел живого человека, как заводят собаку, чтобы было легче, чтобы не вернуться раньше времени. Готовая ячейка общества с пустым местом специально для тебя. С ребенком, который не унаследует от тебя твой смертельный дар. Мой хитрый мальчик.» — Ты будто призрака увидел.
Уилл хмыкнул. Прямое попадание. Он не должен был расслабляться, не должен был забывать держать оборону между ними, секунда душевной слабости, и вместо жены он увидел…
Широкая грудь с седыми густыми волосами, смуглая кожа, блестящая от пота, бисеринки на сильной шее, движение адамового яблока вверх-вниз, и стон удовольствия: низкий, полный нужды и голода, от которого по спине бежали мурашки. Который завел его мгновенно с еле теплящегося, ленивого настроения до перехватывающего дыхание жара во всем теле.
Ганнибал был в постели с золотоволосой женщиной по имени Беделия, но та хотя бы подозревала, что с ними мог находиться третий, когда как Молли только сейчас заметила, что что-то не так. Ну и кто из них поступал нечестно? Кто был плохим парнем? Границы морали размылись так давно, что Уилл не понимал, правильно ли поступил.
Может, он боялся себя, того, чего хочет на самом деле, — Ганнибала и Эбигейл, их обоих, рядом с собой. Он так привык к страху, что почти не замечал его. Что, если на самом деле он сбежал от себя, от того себя, который открылся ему в шаге от становления: бесстрашный, безнаказанный, любящий двоих убийц. Что это говорило о нем?
Он вообще не должен был видеть Ганнибала без одежды. Их отношения не подразумевали физическое. Они могли прожить всю жизнь вместе, в одном доме, встречаясь за ужином, гуляя по городу, посещая музеи, убивая и живя, как близкие родственники. Могли же? Или он снова себя обманывает, и сила его чувств к Ганнибалу безмерна, ненасытна, и, дай ей знак, она бы поглотила его во всех смыслах? В этом и кроется проблема, не так ли? Они никогда не умели сохранять какие-либо границы между собой.
В любом случае, думать о Беделии и Ганнибале, пока он обнимал жену, было неправильным. Беделия ему вообще не нравилась, честно говоря. Ни ее внешность, ни ее ум, ни то, как ее взгляд порой замирал, а рот нежно приоткрывался, глядя на Ганнибала.
Ничего личного, Беделия. Мне бы не понравился любой человек, занявший мое место.
Уилл не должен был держаться за их с Ганнибалом связь, тем более, что каждый раз ему перепадали отзвуки его жизни, но все не мог удержаться. Каждый раз он обещал себе, что это в последний раз, и каждый раз нарушал обещание.
Он не помнил, когда, но однажды, где-то в районе июля, видения поменялись: фальшивая супружеская пара улетела во Флоренцию, поселившись в апартаментах в центре. Эту поездку в Европу сам Ганнибал мысленно считал небольшим отпуском.
…Ганнибал увез из дома два вещи — ножи и картину «Леда и Лебедь». Момент был запечатлен крайне удачно, считал он. Лебедь почти касался блестящим голодным клювом влажного лона Леды, собираясь ею овладеть. Теперь картина висела над камином в столовой, и ученые гости, в отличие от возмущенных, негодующих, таких инфантильных американцев, лишь знающе ухмылялись. Итальянцы понимали его больше, чем кто-либо, и именно во Флоренции он чувствовал себя почти своим. Эби и Уиллу здесь бы понравилось.
Его разум никогда не скучал. Он уже был во Флоренции, когда был моложе, и тогда приехал на поезде, будучи еще студентом, просто чтобы увидеть родину матери. Сейчас же он знал язык, местность, располагал деньгами и хотел провести некоторые изыскания. И пока Беделия разгуливала по городу в примечательных нарядах в надежде обзавестись хвостом из ФБР, о чем Ганнибал прекрасно знал и относился с иронией, он посвятил себя работе над оригиналами исторических книг в библиотеке Каппони, в которых упоминались его предки.
Корни его уходили к тем самым Сфорца во времена 15-16 веков, когда Медичи — cosorteria, клан из торговцев — превратились в одно из самых влиятельных семейств Италии. Эти люди ни перед чем не останавливались. Медичи вырезали людей сотнями, подставляли и травили, избавляясь от врагов и ненужных союзников. Даже от членов своей семьи. Вероломность, золото и древняя кровь. Такова была история, породившая его.
Когда Ганнибал получил первые доказательства в старинных письмах об упоминании бесчисленных бастардов Медичи среди Сфорца, все стало на свои места. Его кровь была связана с веками кровопролития и убийств. Кроме того, он давно хотел навестить потомков клана Строцци, которые мнили себя врагами Медичи. Примерно как Чилтон мнил себя проклятием Ганнибала в сфере психиатрии. Строцци до сих пор хранили в своей резиденции почти все выдающиеся портреты семейства Медичи, говоря: «пусть наши враги видят, как мы процветаем». Ганнибала это забавляло, он и не ожидал меньшего от настоящей флорентийской семьи, чтущей традиции.