— Простите, барышня, вы не подскажете, где здесь метро?
Наташа подняла голову и безмолвно махнула рукой: мол, там.
— Мы с друзьями решили встретиться у метро, а я что-то заблудился…
Мужчина лет тридцати сверкнул железным зубом.
— Кстати, а что если я попробую и вас пригласить на студенческую вечеринку? — спросил он.
Наташа снова подняла голову и просто посмотрела на него.
— А что я такого сказал? — испугался мужчина. — Подумаешь, какие мы гордые!
Он ушел, а Наташа все думала, почему он вдруг на нее обиделся. Она бы, честно говоря, пошла бы сейчас хоть куда, хоть с кем. На вечеринку? Пожалуйста. В ресторан? С превеликим нашим удовольствием. В подворотню? Будьте любезны! «Муж уехал в командировку!»
«Нет, не муж, а жена… — подумала она отстраненно. — А муж объелся груш. Да. Груш объелся! Интересно, а от груш можно помереть? Вот если съесть их тонну? А от чего можно умереть быстро и безболезненно? Или мучительно и долго?.. Говорят, можно наглотаться каких-то таблеток или средства от тараканов… Да, кажется, от тараканов дома есть…»
Кто-то вдруг крепко взял ее за плечи и поднял:
— Пошли.
Наташа удивленно обернулась.
— Владимир Константинович? Вы тоже на студенческую вечеринку?
Наверное, она все-таки выпила этот противный одеколон. Язык с трудом ворочался, а ноги не держали.
Мартынов ничего не ответил ей, он вел ее к машине.
— Мы к вам поедем? — засмеялась Наташа. — Я не могу. Там Ирина… Пойдемте ко мне.
Профессор открыл дверцу и усадил ее на переднее сиденье.
— Окно открыть? — спросил он, сев за руль. — Там сбоку ручку поверните.
Наташа стала крутить ручку, и стекло опустилось. Встречный ледяной ветер хлестнул ее по лицу. Это было здорово.
Такой ветер может вышибить слезу, но Наташа не плакала, только чувствовала, как немеют губы и щеки.
Мартынов остановил машину и сам закрыл окно.
— Не надо, — слабо попросила Наташа.
— Я не хочу, чтобы вы обморозились, — несколько резковато сказал профессор.
Наташа уставилась в пол и больше не смотрела на дорогу. Она немного протрезвела. Мир снова стал реальным — серым, суетливым и скучным. Мартынов молчал, сосредоточенно посасывал свою негоревшую трубку. Они выехали из Центра, проехали окраины Москвы и оказались на трассе, где машин было поменьше. Мелькали за окнами одноэтажные домики, дачные постройки, снежные поля.
— Куда мы едем? — спросила Наташа.
— На дачу.
— Зачем?
— Надо.
Профессор отвечал односложно. В голосе его были только твердость и бескомпромиссность.
Уже наступил вечер, встречные машины слепили фарами, выхватывая из темноты серый асфальт дороги с кружащимся мелким снежком.
— Мне еще убирать надо, — сказала Наташа.
Мартынов не ответил. Он свернул с трассы на проселок, машина пошла медленнее.
Наконец остановились.
— Все, выходите. — Профессор заглушил мотор.
Дача была довольно скромной — деревянный сруб-пятистенка, крашенный зеленой краской, небольшое крыльцо с резными колоннами, ставни. Только сзади угадывался в темноте сад, теперь почерневший, под шапками снега.
Мартынов открыл дверь, потопал на пороге ногами, сбивая снег, пропустил Наташу вперед.
— Вы посидите, я принесу дров. Через полчаса будет тепло.
Он включил свет, усадил Наташу на диван, а сам снова вышел.
Опять книги. Их здесь было ничуть не меньше, чем в доме Мартынова, они были здесь хозяевами и основными обитателями. Была еще беленая русская печь, письменный стол с лампой под абажуром, два кресла и диван, покрытый клетчатым пледом. Деревянная лестница вела на чердак.
Мартынов растопил печку, в которой весело загудел огонь, принес чайник, полный снега, и поставил его греться.
Действительно, скоро в доме стало тепло. Наташа сняла пальто и шапку, а профессор стал заваривать чай, потому что вода вскипела.
— Ну, а теперь поговорим, — сказал он. — Говорить, Наташа, буду я. А вы будете молчать и слушать меня. Потому что сказать мне надо много, а я боюсь сбиться с мысли. Хорошо?
Наташа кивнула.
— Во-первых, простите меня. Я очень перед вами виноват.
— За что простить? — удивилась Наташа.
— Вы обещали не перебивать, — напомнил Мартынов. — Но я вам отвечу — меня есть за что прощать, хотя не знаю, возможно ли это? Наташа, я вырастил очень плохую дочь. Знаете, в этом так нелегко признаться. Постоянно ищешь оправдания и для себя и для нее. И даже находишь много оправданий, много разных полуправд. Но в самом деле правда одна — я вырастил плохую дочь. А это значит, что и сам я очень плохой человек… Вы обещали не перебивать. Вот за это я прошу у вас прощения, хотя понимаю, что вовсе не заслуживаю его. Почему у вас? Это понятно. Наверное, я сделал много зла в жизни, но вам причинил самую сильную боль. Знаете, Наташа, я ведь все знал. Когда рассказывал вам о своей жене, я уже все знал. Мне бы просто предупредить вас. Предостеречь… А я не стал. И в этом я виноват перед вами. Вы простите меня, если сможете. Я виноват не только перед вами. Перед ней я тоже виноват. Я имею в виду жену. Она поверила мне, она мне доверилась… Она думала, что может спокойно уходить, что я воспитаю хорошего человека… Перед ней я тоже виноват. Я виноват и перед Ириной. Вот тут я страшно виноват. Я почему-то принимал все ее неблаговидные поступки за веяние времени, за новую молодежную мораль. А мораль не бывает новой или старой, молодежной или пожилой. Мораль или есть, или ее нет. Уж это-то я должен был знать! Знаете, Наташа, я ведь перед всеми вами виноват еще в том, что врал вам постоянно. Говорил, что философия не абстрактный, отвлеченный предмет, а сама жизнь. Я врал вам, потому что сам-то я так не думал. На самом деле я считал, что это увлекательная игра ума, интуиции, логики… А это все-таки жизнь.