Небольшой отрезок сомосьеррской дороги с пушками на первом плане. Уже прошли. Возможно, где-то дальше еще скачут на последующие пушки, а может битва уже и закончилась. Во всяком случае - здесь уже кончилась. Застывшие, выплюнувшие все ядра орудия, порубленные трупы, лошади, попавшие в клещи лафетов, разбросанные ружья, сабли, банники, стелется дым, маячат придорожные деревья... Тишина. Джон Кентвелл пишет в стихотворении "Портрет тишины":
"Чтобы написать тишину,
Надо ее собирать
Медленными, осторожными движениями.
Дотянись до тишины и внеси ее вовнутрь (...)
Воздух наполнен шумом,
И, тем не менее, он тих (...)
Портрет тишины
И тишина портрета..."
Тишиной и недвижностью показать самую безумную атаку в военной истории! Тишиной, потрясающей сильнее всех тех драматичных, динамизированных, возведенных до последней степени битвенного сумасшествия картин Сомосьерры, схваченных в момент, когда "у людей и коней появились перья". Здесь пейзаж после битвы, после наката ужасной волны - саван молчания, кладбищенская пустота, застывшая в капле крови мелодия Ужаса, что как никакое иное представление обвиняет военное смертоубийство, пусть даже славное и такое прекрасное.
Скульптурность и величие испанских Фермопил. Это пение мрачной Тиши. Это ее рыдания!
Именно потому считаемый обыкновенным реалистом Войцех Коссак и является нам художником не менее авангардным чем Гойя, в доказательство чего при веду высказывание одного из членов королевской семьи современного изобрази тельного искусства, Марка Шагалла. В 1977 году, когда отмечался его девя- ностый день рождения, журналист "Ньюсвик", Фридман, спросил у него:
- Учитель, согласитесь ли вы, что за последние несколько лет искусство изменилось?
А Шагалл ответил:
- Да. Это уже не искусство поющего сильным голосом. Чтобы потрясти людей, надо кричать тишиной.
Именно так крикнул Коссак. Всего лишь раз за всю жизнь. Но быть гением на миг - как это трудно.
А они? Их убили. Мамелюков, ненавидящие их европейцы вырезали в Марселе, в 1815 году. Шволежеры проскакали в атаку еще в нескольких войнах и восстаниях, но им тоже не простили. Нескольких из них, а каждый стоил тысячи, убили в Боррони[2] и бросили в общую яму, громадную, будто долина их славы, и покрытую молчанием еще более страшным, чем та тишина, что грохочет на картине Коссака.
Преступление без наказания. И траурный кортеж, что, правду говоря, природу подавляет...
Так как же мог бы позабыть о них я, сердце которого захоронено вместе с ними, и который без всяческой надежды марширует по пейзажам без битв? Я люблю их любовью такой нежной, что нежнее уже и быть не может, и часто думаю о них с отчаянием, читая самое прекрасное стихотворение Казимеры Завистовской, которое называется "Кладбище":
"Крепко уснули - не выйти им в поле,
Не слушать, как косы звенят поутру,
Не видеть, как девки идут сквозь жару
В венках из колосьев, на хлебном раздолье.
Среди православных крестов деревянных
Заснули меж листьев и трав, и цветов,
Им запахи лета не вскружат голов
В зеленых соцветьях, средь звезд молочайных.
Одежды парадные, пояс богатый
Умершим надели в последний уход.
А сверху осталась душистая мята...
Над хатками дым потянулся, растаял...
И в небе, под аркою Царских Ворот
Приветствует их Богоматерь златая."
2
Bourreaugne – оказывается, Вальдемар Лысяк зашифровал так Катынь, когда о ней нельзя было и упоминать (Примечание переводчика)