Даже когда в 1833 году он физически погрузился в мир ислама (выехал с миссией де Морнея в Марокко и Алжир) и некий алжирский корсар позволил ему делать эскизы в своем гареме – результатом стали всего лишь статичные "Алжирские женщины" в Салоне 1834 года. Три объевшиеся сладостями и тюремной ленью одалиски, полулежащие, закутанные в шелка, пьющие кофе и курящие гуку (кальян), три сомлевших, дрессированных звереныша. И только в их прищуренных глазах таится какая-то необъяснимая тоска, неуспокоенное желание безумства, отдаленный отсвет костра Сарданапала. Вся сила страсти сконцентрирована в колорите и виртуозной технике кисти. А на большее внешне он уже позволить не мог.
Внутри же у него всегда останется Сарданапалов костер. Никогда он не любил так, как тогда, то есть никогда ни до того, ни после не был он в такой физической форме, способный к настолько яростным разрядам, постоянно голодный и готовый к действию. Ничто иное уже не сможет его так возбудить, поэтому и множатся провалы, которых он даже и не скрывает. "Среда. Утром пришла Елена. Какая жалость... Я не смог! Неужели я уже иду по следу своего достойного брата?" В другой раз: "Вторник. С самого утра пришла девушка, чтобы позировать (...) Надел на лицо мину почитателя, но все остальное как-то не пошло. Оправдался тем, что у меня разболелась голова..." Точно так же было и с Гоголем, и всеми вершинными творцами в угасающей уже эпохе романтизма ("Гоголь был импотентом, как очень многие писатели и поэты его времени, эпохи романтизма" А.Ват "Мой век", Лондон, 1981). Стендаль, познавший подобные разочарования, объяснял, что такое часто случается у людей, одаренных чрезмерным воображением. Воображение же Эжена подарила ему самый прекрасный, бенефисный концерт у мольберта с Сарданапалом.
Воспоминание об этом он носил в себе, лелея на груди. В самом конце жизни, подходя к шестидесятилетию, он напишет: "Мало таких женщин, ценность которых сохранялась бы дольше их красоты". Но такими навсегда остались для него девушки, позирующие для Сарданапала, женщины, которых он любил, писал и бросал в пламя гигантского костра - Эмилия, Аделина, Джульетта, Роза и Сидони.
Но вот пришло то мгновение - тот час, тот вечер, та ночь в жизни человека - когда он чувствует, когда он чувствует, насколько близок конец пути, и когда прошедшая жизнь кажется ему огромным океаном плазмы, в которой плавает бриллиант, оставивший след на пальце. Тогда человек закрывает глаза и призывает то воспоминание, берет бриллиант в руки, осторожненько извлекает его на поверхность и подносит к губам, к глазам и выше, выше, как будто желая просить Бога разрешить забрать драгоценность с собою, на тот свет. Счастливы те, кто может сделать так, ведь сколько воспоминаний, слепленных из той же самой плазмы, когда ничего не блестит в океане серой грязи, когда память не вскормлена каким-либо безумием.
В тот день, 25 августа 1855 года, он выбрался вечером в Версаль, чтобы полюбоваться на иллюминацию. Каскады искусственных огней, вырывающих из темноты фронтон дворца, обрисовывающих его яркими красками, выстреливающих рефлексы пламени на стекла окон, кружащих в небе и на стенах, напомнили ему о пожаре во дворце Ниневии, гигантский костер и несколько лет с Сарданапалом, начиная с 1826, когда он начал эскиз.
Делакруа покинул толпу и пошел в Париж пешком, молча, а может и плача. "Возвращался я один, под великолепным светом луны, по дороге на Сен-Клу, что напомнила мне такие милые мгновения жизни моей между 1826 и 1830 годами. Все эти Э..., А..., Д... и т.д." Бодлер понял это, когда в 1862 году "Смерть Сарданапала" была выставлена на бульварах: "Когда вновь увидишь "Сарданапала"6 находишь в нем свою молодость".
Ночь на дороге в Сен-Клу, в чистом августовском воздухе, в дуновениях ностальгического ветра, в патетическом берете луны. Таких ночей судьба не раздает направо и налево, и многие хотели бы вспоминать подобным образом хотя бы беду, лишь бы та была огромной, и лишь бы была в ней хоть щепотка любви. Когда мы идем такой ночью, то говорим: "Черт, ну и холодина!", клянем жмущий сапог, и ничего больше. Вопреки мнению поэтов, ночи так же глупы, как и дни. Иногда одна банальная ночь в Версале помогает вызволить воспоминания, но ведь нужно помочь и этой ночи!