Он мог быть, как того хотели Александр Брюкнер, а в особенности - Михаил Кржижановский, шутом Гуской, тем самым, кому мастер из Черноляса (знаменитый польский деятель польского Возрождения Ян Кохановский - прим.перев.) посвятил три своих фрашки. Правда, мы нигде не находим доказательств, более того, хотя бы упоминания, что оба шута Зигмунта, Гуска и Станьчик - это один и тот же человек; Крашевский дал нам совершенно различные характеристики обоих, но Кржижановский основывался на открытии Брюкнера, что Гуска было не именем, но названием для пересмешника; термином этим называли шутов ("gaszczyn" значило: "шутовской", "глупый"). Но как сообщил в 1586 году Мальхер Пудловский в своих "Фрашках" - наименование "Станьчик" было популярным синонимом для шута (то есть, шутов называли Станьчиками), равно как и именование Гузман, о чем свидетельствует в своей книжке "Дворянин" Лукаш Гурницкий.
Словом, это и правда гуща, но в значении джунглей, в которых все возможно, так что нет смысла упираться с одной какой-то гипотезой.
Кем же был он наверняка?
Наверняка был он шутом трех Ягеллонов (Александра, Зигмунта I Старого и Зигмунта II Августа), а может даже и четырех. Принимая во внимание запись Гурницкого: "Станьчик, старшего из братьев короля Зигмунта шут, человек весьма пожилой", следовало бы добавить и Яна Ольбрахта.
Наверняка он был любимцем Зигмунда I, вместе с которым они правили в течение сорока двух лет, каждый со своим скипетром в руке, любя друг друга. И наверняка он был нелюбим Зигмундом Августом. К моменту смерти Зигмунта Старого Станьчику было уже около семидесяти лет, молодой же король предпочитал общаться с молоденькими-ласковыми-голенькими девочками, а не со старыми-безжалостными-голыми истинами. Издевки и морализаторства седого шута пробуждали его раздражение, а в конце концов, и гнев. Тогда Станьчик перестал попадаться на пути и лишь сновал молчаливым привидением по комнатам замка и день за днем просиживал у гробницы своего умершего приятеля, молясь за вечное спокойствие его души. Неоднократно его видели плачущим. О нем уважительно говорили: "Шут старого короля"; когда же он как-то услыхал это, вздохнул:
- Вот если бы Господь Бог сделал, чтобы я был шутом старого короля.
Наверняка был он шутом прекрасно образованным и чрезвычайного ума. Его современник Клеменс Янициуш назвал его в собственных "Dialogus de Polonici vestitus varietate", написанных в 1542 году: "Stanislaus morosophus". Это от греческих слов "moros" - "глупец" и "sofos" - "мудрец", и, выходит, вместе определяет действия с "глупой миной", человека умного, вынужденного строить из себя дурака, чтобы гласить какие-то свои истины. Казначейская записка 1543 года говорит, что в деабре этого года было выплачено четыре флорина "Stancziconi sapienti", то есть "разумному", "мудрецу".
Наверняка был он шутом "особенным". Йоахим Бельский, который записал в своей хронике: "Поскольку Станьчик шутом был особенным", наверняка желал подчеркнуть отличие короля польских шутов от обыкновенных весельчаков, забавляющих придворных идиотскими розыграшами, но нечто большее. Может неподкупность? Очень многие шуты достигали богатства, ведь молчание их можно было купить, Станьчик же жил очень скромно и не обладал никакой недвижимостью - об этом свидетельствует латинская эпиграмма Ройциуша. А ведь, будучи любимцем Зигмунда Старого он мог сделаться богачем в один миг, и неоднократно как иные шуты-фавориты. Бердри, шут Вильгельма Завоевателя, получил за свои заслуги три освобожденные от налогов деревни в Глочестершире. Только у Станьчика была "особенная" душа Монашка.
И наконец, наверняка был он храбрым. Если даже он и не был рыцарем по мечу, то был рьяным рыцарем правды. Рей подчеркнул в "Зверинце", что Станьчик "никогда с неправдой не желал находиться в перемирии". Посему не мог быть он в состоянии перемирия со двором, со всем тем клубком змей, скрученным из фракций, камарилий, любовниц, интриг, фрондирования, лести, подсиживаний, яда в улыбке и в кубке, воровства и лизоблюдства, где в тени звукопоглощающих портьер "bien publique" постоянно превращалась в "bien particulier", с той самой властной элитой, о которой мсье де Лассай говорил, что следует с утра съедать жабу, чтобы уже не испытывать отвращения в остальное время дня, когда следует находиться среди людей. Французы, раз уж мы пользуемся их языком, говорят коротко: "tout s'achete" (все покупается) и в принципе не ошибаются. Но вот как раз его нельзя было ни купить, ни шантажировать, ни втянуть в "игру", ни "поставить на место". Латинская пословица, гласящая: "Sapiens nihil invitus facit" (Умного невозможно заставить), было придумано именно для него и других Монашков правды, ибо - если не для них, то для кого же?