У тебя не осталось даже фотографии. Теоретически, ты мог бы написать ее портрет, портреты ты уже писал, и даже неплохо. Много белизны на фоне, немножечко золота, высыпающегося из под вязаной шапочки и немножечко розовой краски на замерзшие щеки, стерегущие фланги для рта, на котором, раз за разом, деликатная улыбка теряется в сжимающихся, словно готовых к слезам, губах. Но даже если бы ты спортретировал черты ее лица как можно вернее, все равно – это была бы всего лишь мельчайшая частичка правды. Даже виртуозы ренессанса не могли большего. Доменико Гирландайо, написав милую флорентийку, Джованну Торнабуони, поместил в фоне латинскую надпись: "О, искусство, если бы ты могло выразить также душу и настроение, не было бы в мире картины прекраснее".
Одинокая пожилая женщина на краю снежной аллеи. Она приближается и, видя вас, прижавшихся друг к другу, глядит с ласковой снисходительностью, и на ее лице появляется теплая улыбка. Может и она когда-то шла тут с кем-то, от кого осталось всего лишь письмо и запах зимнего дня… Ей кажется, будто вы счастливы, и что замкнули в своих руках всю землю обетованную. Милая моя, ну как же вы ошибаетесь! Истина заключалась в том, что все вокруг умерли, и да благословит их Господь, а на этой белой тропке были только они одни на всем земном шаре, вот только разве не видишь ты, что это дорога в никуда, а это две печальные птицы, тени которых через мгновение разъединятся, чтобы умчаться в чужие пейзажи? И не в этом небе…
О женщина со снисходительной усмешкой – с чем у тебя ассоциируется любовь? С алой ковровой дорожкой и колыбелью, и фотографией в овальной рамке над кроватью? В этой белой пустыне нет места коврам, вышедшим из мануфактуры господина Мендельсона; нет им места и в мрачных потолках комнат, на которых пылает лишь одна звезда догорающей свечи, поскольку там не рождаются дети, а природа никак не смогла применить всю свою хитрость, цель которой заключается в сохранении вида, хотя она и зажигает те же самые искушения в тайных укрытиях человеческих сознаний. Не на этом небе…
Друг мой, о котором сегодня даже не знаю, снятся ли тебе сейчас святые или куртизанки, и которого люблю, ибо ты возвратил мне веру в сказочные миражи безумной любви – вот я становлюсь с помощью пера своего на страже тех самых дней твоих. И я привлекаю к работе то, что во мне самое лучшее, и что называют "tell-tale-heart" – рассказанное самим сердцем.
Я пытался тебе помочь и успокоить твою больную душу. Я говорил:
- Погляди на людей. Они клубятся и размножаются. Их миллионы, и они абсолютно нормальны. Все у них в порядке. Руки, ноги, кровеносные сосуды. Они едят и пьют, и склоняют шеи так низко, как следует. Все они здоровы и довольны, потому что их не терзают призраки и страдания, они совершенно не испытывают тоски по своим утраченным раям. Они почти что живут. Боли не испытывают, потому что не знают любви. Вместо этого они любят свои автомобили, телевизоры и автоматические стиральные машины, благодаря которым их мозги выстираны дочиста. Счастливые люди, разве не так? Они верят. Верят, что заберут в могилы свои автомобили, стиральные машины и телевизоры. Ты же заберешь воспоминание о том, чего они никогда не пережили, пламя вот этой свечи, свою печаль словно не выслушанную молитву, свою тоску по колодцу ее глаз и свою боль, что была солью всей жизни твоей. Так что, по сравнению с ними ты нищий, рядом с которым Крз и Мидас сгорели бы от стыда и зависти. Ты избранник богов. Так чего же еще ты желаешь?
Только ты меня не понимал и отвечал не вполне сознательно, будто замороченный спиртным шут на алебастровых ступенях дворца своего хозяина, который навечно выкинул этого шута за дверь. Земля словно эхо давних дней, пустые пространства лесов и полей, на небе удивительнейшие создания, которые ветер творит из облаков; какой-то стакан, используемый вместо пепельницы, забытый камушек-амулет; протертая шинель на спине извозчика и сами уютные внутренности коляски; дикие птицы, нахохлившиеся на тропинке и испуганно взлетающие из под ног; новый кирпичный замок на высоком обрыве; разбитые колонны греческого театра над замерзшим прудом, огни фонарей в длинной аллее – усталые воспоминания, словно выкопанные из земли фигурки, что поют о древних легендах и чудачествах минувших столетий. Летучие будто дымы благовоний и словно вакхические запахи всяческих безумий возбужденного мозга… Так должен чувствовать себя археолог, что за всю свою жизнь познал добро только лишь от камней и треснувших черепков, но вдруг откопал хрустальный гроб с ожидающей его спящей принцессой, вот только крышку никак не удалось ни отворить, ни разбить, и ему пришлось уйти ни с чем.