положения страны, ни польских устремлений; об их незнании
истории этих извечно русских земель. И как они давали себя
обмануть себя высшему польскому обществу, притворявшемуся
перед нами в верности к правительству, тайно же и явно стре-
мящемуся к уничтожению всего российского. Все они искушали
генерал-губернаторов и перетягивали на польскую сторону,
главным же образом - женщины, что жертвовали стыдом своим и
честью, дабы добиться сих целей."
W: "Женщины! Польки! Низко кланяюсь я Вам! Вы и к молитве
пригожи, и к танцу огневому (...) Видал я, как храбрая Ген-
рика из Пустовойтовых на лошадке каштановой, одетая в корот-
кую чумарку (...), средь тысяч пуль скакала, жизнь свою на
опасность выставляя, от одних рядов к другим, прибавляя от-
ваги воинам краткими и боевыми выкриками. Видел я, как с об-
наженным палашом гонялась она средь града пуль за сбежавши-
ми, молотя их плашмя по спинам и крича: Ах, трус, а ну, в
бой! Победить или умереть! И как не стыдно!... Под ударами
такими сам костный мозг стыть обязан был, ибо я предпочел бы
сотню раз умереть, чем если бы девушка меня в бой подгоняла,
Славная это героиня, достойная наследница Эмилии Платер."
М: "Польская пропаганда выставляет в самом невыгодном свете
мою деятельность по усмирению бунта, утаивая все жестокости,
совершенные повстанцами (...) Лишь полнейшим уничтожением
всез тех вертепов варварских и разбойничьих и выселением
всех жителей в отдаленные губернии мог я прийти к тому, что-
бы приостановить жестокость повстанческих банд (...) и раз-
бой над беззащитным народом."
W: "Нам со всей жесткостью запрещено было на марше, входя в
деревню, из колонны выходить, чтобы в дома заскакивать, да-
бы предупредить возможные инцеденты. Один косинер рвался в
избу, унтер-офицер удерживал его, притом громкий спор начал-
ся. Подбегает майор Чаховский, и узнав о причине ссоры, без
всякого полевого суда, на месте, у нас на глазах из ре-
вольвера палит в лоб косинеру. Не мое дело решать размыш-
лять сейчас, был он или не был вправе..."
М: "По распоряжению революционного правительства банды раз-
делялись на небольшие отрядики по 20-25 человек, размеща-
лись они по лесам во всех уездах, где только было можно, и
неустанным терроризмом удерживали все население в постоян-
ном страхе, повсюду учреждая полицейских или так называемых
вешающих жандармов, что следили за общим настроением. Тех
же, что проявляли склонность к правительству (царскому -
прим. авт.), затаскивали в леса и вешали, перед тем изде-
ваясь над такими всяческими мучениями, не щадя даже женщин и
детей."
W: "Перед наступлением полуночи мы увидали вдали огоньки, к
которым тут же живо поспешили, считая, что нас ожидает от-
дых в деревне. Но какой же неожиданностью было для нас, ког-
да вместо желанного отдыха после приблежения к тем огням,
прямо в лицо раздался залп царской роты (...) Бедняга Ста-
чиньский, раненый прямо в колено, падает рядом со мной. Нес-
частный умер в госпитале, после ампутации ноги, после того,
как во время операции, как ни в чем ни бывало курил сигару,
а уже в самом конце спокойно сказал: "А ногу мою пошлите ца-
рю на бульон!" (...) Мы навалились на царских, капитана
схватили живьем, и он еще долго ездил с нами в фургоне, а
все дивились на него будто на белую ворону; и уже потом,
когда меня в обозе уже не было, слыхал я, что его повесили,
потому что один раз он уже побывал в плену, и был выпущен
под
М: "Посаженный в крепость (...) Шиманьский (...) дал чест-
ное слово польских революционеров (...) Два чиновника,
недотепы (sic! - прим. авт.) Долгоруков и Чернышов, выпроси-
ли у царя разрешение выпустить Шиманьского, и тот, снабжен-
ный деньгами, торжественно отбыл в Париж. Но, как только
переехал границу, из первого же города выслал оскорбитель-
ное благодарственное письмо князю Чернышову, в котором
выявлял всем их подлость и глупость, ибо, как могли они
предполагать, что он, поляк, решится нарушить собственную
присягу и выдаст в руки русских польские интересы".