док. Народ, воспеваемый в моем сердце, показался теперь на-
гим со всеми своими язвами. Повидимому, трудно в каком-либо
обществе найти одну только добродетель, возможно, и мы сами
в том виновны, что неученый наш народ все еще погряз в прес-
туплениях (...), но трудно описать ту боль, испытанную мною
при виде оружной толпы (...) Жители Смаржовиц (...) добива-
ли наших раненых, занимались вылавливанием отдельных наших
друзей, чтобы потом выдать их в руки врага. Генералы наши
обязаны были покарать за такие вины, должны были показать
пример. Вначале войско окружило всю деревню. Обыскали все
хижины (...) О ужас! В сундуках у селян мы обнаружили золо-
тые перстни на отрубленных людских пальцах. Вышел декрет,
чтобы двое из разбойничьих атаманов заплатили за это голо-
вой, а вся деревня, невзирая на различия пола - получила ба-
тоги. Вдоль села шла обсаженная вербами дорога. Сюда согна-
ли все население. На одной вербе повесили атамана; второй,
помоложе, был помилован. Косинеры встали шпалерой и, воору-
жившись нагайками наших конников, выписали по сотне горячих
мужикам и по пятьдесят - бабам."
М: "У меня оставалось единственное, последнее средство, а
именно - приказать полностью рушить мещанские дворы и шля-
хетские усадьбы, где совершались подобные жестокости, где
обнаруживались жандармы-вешатели (...) Тех же лиц, кого ло-
вили в небольших бандах, совершавших подобные недостойности,
я приказал судить полевым судом и расстреливать на месте
(...) Несколько таких действий положило конец упомянутым
жестокостям бунтовщиков. Ибо они сами и помогающие им жите-
ли убедились, что правительство сильнее восставших и шутить
с ними и не думает".
W: "Бог засчитает в нашу пользу все те страдания и сирот-
ские слезы, и вдовьи рыдания, и ужаснейшую печаль отцов и
матерей, и плач сестер наших, и стоны умирающих, и вопли
сжигаемых живьем, и из боли болей этих возродится свободная
Отчизна!"
М: "Преувеличены были известия и вопли о громадном числе
лиц, что пали жертвами жестокостей (...) Бунт, настолько ши-
роко распространившийся, (...) и не ведаю даже когда смог ли
быть подавлен с меньшим числом жертв (...) А несколько при-
мерных казней (...) были просто необходимы для усмирения
терроризма (...) Бунт погас, ибо все попытки петербургских и
варшавских революционеров не смогли перебороть и уничтожить
системы..."
W: "Лес был густой, с добрым подлеском, уже через несколько
шагов ничего не было видно. С револьвером в руке я ползу с
товарищем через эти заросли (...) Высовываю голову из вет-
вей, а за полянкой, на опушке, прямо на нас идут пара тысяч
царских, растянутых цепью (...) Я дал своим побратимам сиг-
нал стрелять (...) и началась ужасная пальба. Меня будто бы
ударили в левую ногу (...), все тело мое как будто громом
поражено, и я упал на землю (...) Кровь лилась с обеих сто-
рон, подняться я не мог. Первой же моя мысль была о счастье
пролить кровь за Отчизну, вторая - о детках (...) И тут я
живо припомнил отчий дом, окруженный чудесным английским
парком с множеством соловьев, и старенькую свою мать, что
лежит в могиле, и первую свою любовь, и всю свою молодость,
что улетела безвозвратно."
М: "Среди прочих других средств, использованных мною для
окончательного подавления бунта и отлова отдельных скрывав-
шихся повстанцев, были и жандармские корпуса (...) Они нас-
только хорошо очистили страну от повстанцев, что в 1864 го-
ду можно было повсюду без всяческого опасения ездить, и ус-
покоенные жители почувствовали силу и опеку правительствен-
ных властей, так необходимую для них самих и их благосостоя-
ния."
W: "Наконец-то (...) я возвратился домой (...) Пусть и сла-
бый, с ранеными ногами, в один миг пробежал я лестницу на
второй этаж. Я отворил двери и, шатаясь будто призрак, встал
напротив сыновей (...) Жалко, что Артур Гроттгер не увидал
нас так, иначе смог бы пополнить свое прелестное собрание
рисунков (...) Дети уложили меня в постель, на которой я
провалялся целый месяц. Удивительным было в этот месяц все