В небе моем
стада мустангов несут индейцев
в океане прерий
богами
над асфальтом воскрешенных
в моем небе.
В моем небе
солнца становятся покорными
и просит извинения Кортес у дикарей,
Альберт Эйнштейн пред Калиостро на коленях
теперь он понял
в моем небе.
В небе моем
восставшие из пепла сны
мстят яви той, которой писан ад,
ха годы несвершений
все у меня, на небе.
И ничего больше, кроме нескольких вышеуказанных строф, я уже ничего не скажу о тех картинах-зеркалах, которые так сильно ценю. Я не желаю, да и не смогу отдать каждой из них отдельную главу. Это не те вещи, о которых можно много распространяться. Они, скорее, принадлежат молчанию, что поселилось во мне и мечется, будто взбесившийся зверь. С ним я и иду, куда глаза глядят - через мир ростовщиков, сады без цветов, болота, откуда вытравили лосей, тропы, откуда транспарантами изгнано солнце, мимо отмерших сердец и глоток, на всю Ивановскую орущих героические гимны - сам же мечтая о тишине.
Успокаиваюсь я лишь тогда, когда захожу в лес своих самых скрытых фантазмов и превращаюсь в Тащипосоха. Помните Тащипосоха, из "Долины Муммитроллей" фру Туве Янссон? Того самого, который "чуял, как где-то под шляпой начинает рождаться его мелодия, та, что на одну часть будет состоять из надежды, на две части - из весенней тоски, остальное же - это невысказанное восхищение одиночеством". Он как раз вышел в дорогу весною, как собираюсь и я сам, поскольку я страшно устал так долго сопровождать Вас по моему музею, и мне хочется отдохнуть.
"Последний дом стоял совершенно одиноко под темно-зеленой стеной елового леса, а после него начиналась уже самая настоящая пустошь. Тащипосох шел все быстрее, прямо в сторону леса. И тогда в этом последнем домике кто-то приоткрыл немножко двери и очень старый голос позвал:
- Ты куда идешь?
- Не знаю, - отвечал Тащипосох.
Дверь захлопнулась, и Тащипосох вступил в лес. Перед ним было сто миль тишины".
(Перевод и редактирование: MW, 1995 - 2003 гг.)