Первые следы первобытной культуры амару — не старше 17 тысяч лет до нашей эры. Они преимущественно водились на материке, который позже ушел на дно океана — Атлантиде. Почему погиб этот материк, я лично не знаю.
Но на нем была создана великая цивилизация. Еще в то время, когда гомо сапиенс бегали по Европе и Азии с копьями и ожерельями из звериных зубов. Амару построили города, корабли, самолеты — точнее, какие-то дисколеты, энергостанции, и кажется, начали летать в Космос.
После гибели Атлантиды погибли и города амару на других материках, а сами амару в основном рассеялись среди набирающих силу гомо сапиенс. Лишь немногие из них ушли в скрытые поселения и сохранили свой вид до наших дней.
В наши дни из каких-то соображений, о которых я ничего не знаю, эти люди решили собрать свой вид заново. Сейчас среди людей живет небольшое количество не чистых амару, конечно, но носителей их генов. Амару хотят вычленить этих носителей, и по возможности собрать их в свои скрытые города. По словам Анквиллы, они не имеют агрессивных намерений. Просто их мало, и они хотят найти своих.
— Их технологии? — перебил меня Мюллер, — что вы скажете об этом?
— Я мало что могу сказать, — я пожал плечами, — у них есть какой-то генератор невидимости. Поэтому невозможно найти их города. Саморастворяющиеся материалы, например, те же пули. Биотехнологии, медицина, все это развито значительно лучше, чем у нас. И живут они дольше. Намного дольше, — добавил я.
— Еще что?
— Не знаю, — признался я честно, — я виделся с этим человеком всего один раз. Он же не мог прочитать мне лекцию о технологиях! Да я и не понял бы ничего, не специалист.
— Да, не густо, — Мюллер скептически взглянул на меня, — совсем не густо. И больше вы ничем не собираетесь нам помочь?
— А чем я могу вам помочь?
— А вы подумайте, Оттерсбах. Подумайте как следует, — Мюллер заглянул мне в глаза, — вы знаете, современная психология умеет многое. После точки невозврата человек перестает испытывать жалость и сострадание даже в следовых количествах.
Не знаю почему, но при этих словах по моей спине пробежал ледяной холод.
— Вы сейчас отдохнете. И подумайте, чем вы еще можете быть нам полезны. Поймите, Оттерсбах, вы не нужны нам. Мы — вам нужны. Это должно стать вашей мантрой. Иначе… Это вопрос не только вашего дальнейшего выживания.
В этой палате — или камере — было две койки. Нико, в пижаме с серыми полоскам и напуганный, повалился задом на одну из них. Я сел на другую.
— Шайсе! — сказал Нико.
— Да, — согласился я, — ты прав.
Он уставился на меня расширенными светлыми глазками.
— Что все это значит?
— Извини, — сказал я устало, — я ничего не мог сделать. Они меня все время вот так шантажировали. Не втянул бы тебя — убили бы другого человека. Я надеялся, что ты только покажешь мне Граф, и на этом твое участие закончится. Собственно, я предупредил ее. Не хотел, чтобы они ее взяли. Тебя-то они скорее всего потом выпустят, а ее — нет. Да и потом, они уже знали, что я связывался с тобой, и тебя все равно бы нашли. Я сначала искал Граф для себя, не для них.
— Это же чушь, что ты мне рассказывал про нее? Влюбленный бизнесмен…
— Конечно. Она тоже из этого вида, амару. Эти… ловят амару по всему миру. Война, Нико. Жуткая война — межвидовая.
Нико досадливо махнул рукой.
— Ты-то хоть не нес бы этот бред. Это же невозможно просто, Клаус! Биологически невозможно.
— В смысле? — насторожился я, — что невозможно?
— Существование — в наше время! — двух видов людей! Это бред, какие-то жулики… или секта.
Нико встал, подошел к столу, налил воды из графинчика в стакан. Стакан почему-то только один, но мы, наверное, не подеремся.
— Ну-ка, объясни, — потребовал я, забираясь на койку с ногами. Мельком подумал, что нас, конечно, прослушивают. Для того и поместили в одну камеру. Ну пусть — это им будет полезно узнать.
Нико залпом выпил целый стакан воды, сел на койку, обхватив колени руками и начал вещать академическим голосом.
— То, что ты там изложил — это классическая ситуация разделения и обратного слияния одного вида. То есть у нас был некий один вид, предок. Он жил на одной территории, скрещивался и давал плодовитое потомство. Потом по какой-то причине между двумя частями этого вида возник популяционный барьер. Это может быть наводнение, разделившее племена, уход какой-то части племени на новое место. То есть в любом случае изначально у нас получится один вид, разделенный территориально. С этого момента эволюция каждой ветви пошла по своей дороге. Одной, предположим, в Африке, а другой — в Атлантиде. У каждого из этих видов стали накапливаться в генотипе мутации. Например, у одних обезьян возникло моногамное поведение, у других — полигамное. Потом после некоторого времени по какой-то причине популяционный барьер исчез. В нашем случае — Атлантида погибла, группа Б стала жить рядом с группой А и свободно скрещиваться. Тут может быть одно из двух: либо за это время мутации их так изменили, что они скрещиваться не могут. Территориальный барьер дал начало барьеру физиологическому — ну то есть, например, половые органы перестали подходить… количество хромосом изменилось.
— Понятно.
— Но судя по твоему рассказу никакого физиологического барьера не возникло.
— Как я понял, все-таки возник. Потомство амару и урку… словом, у них дети реже рождаются, с трудом.
— Ну незначительный, значит, барьер. Но в природе если две популяции сливаются по территории и начинают активно скрещиваться, они превращаются в одну популяцию. Видишь ли, генетическая информация — это такая штука, она тасуется просто как попало, постоянно рекомбинируется. Уже бы за эти тысячи лет так все перемешалось, что никаких следов первоначального вида бы не осталось.
— Гм, — я задумался. Лег на койку, попробовал закинуть руки за голову, но поморщился от боли. Аккуратно уложил руки вдоль туловища.
— Это интересно, — сказал я наконец, — но теперь смотри — ведь в имата… ну в этих скрытых городах. В Шамбале — там сохранился первоначальный вид амару. Они-то ни с кем не смешивались. У них полная 100 % концентрация генов амару. Поэтому два вида все-таки существуют…
— Ну и много их там, в Шамбале этой…
— Не знаю, — признался я, — но какая разница, пусть немного… ведь теоретически это так — это другой вид!
— Ты их видел сам? — спросил Нико, — этот Анквилла…
Я же еще не сказал им, кто такой Анквилла… да и не стоит.
— Он обычный человек, как мы. Но есть и другие, те, что там жили всегда. По рассказам.
— Ну хорошо, но если они из нашего мира забирают просто людей… эти люди — вовсе не амару. Они — просто люди.
— Подожди-подожди! — запротестовал я, — а как же, например, в генах европейцев нашли 3–4 % неандертальских генов? То есть выходит, их можно отследить как-то?
— А-а, популяционная генетика. Да, определенные маркеры есть. Ну не знаю! Я не специалист вообще-то, — признался Нико, — я ведь врач, а не генетик.
Я подумал вдруг, как нелепа эта ситуация. Мы сидим тут в камере, нас ожидает что-то страшное, может быть, смерть, может быть, хуже смерти, и рассуждаем о каких-то мировых проблемах, о генетике…
— Но, — добавил Нико, — неандертальские гены никак не влияют на поведение. Вообще никак. А маркеры — это бессмысленные последовательности. Что, конечно, не исключает, что определенные участки генокода действительно унаследованы от неандертальцев. Но они не связаны с поведением.
— А гены амару, может быть, и связаны!
— Ну-у… это слишком примитивно, золотце! А почему ты так уверен, что существуют эти разные виды в самом деле?
— Да потому что Анквилла… и эта женщина, Алиса… они правда другие. Другие совсем, чем все, кого я видел.
— Может, все-таки секта, — пробурчал Нико и тоже улегся на свою койку. Через некоторое время он сказал совсем другим голосом.