— Но я боюсь, — призналась она. Каяри положил руку ей на плечо.
— Чего ты боишься?
— Не знаю, — шепотом сказала она, — вернее, знаю. Я боюсь всего этого. Понимаешь? Ведь это… ну ты знаешь.
Она умолкла.
— Знаю, — сказал он.
— У меня все это уже было. Вот. И… как теперь это будет?
Она отвела взгляд. Мерзкая, постыдная, знакомая боль — фантомная боль, которая не пройдет никогда. Да конечно, можно потерпеть. Но неужели ей придется терпеть это снова? И — как это можно связать с Каяри? Неужели он сделает с ней это? Или поймет, что ей все это омерзительно — но тогда какая же с ним может быть семейная жизнь?
— Я знаю, — прошептал Каяри, — все знаю. Знаешь, почему я так… насчет хальтаяты? Я начал обо всем этом думать, когда познакомился с тобой. Тогда я стал их ненавидеть, урку…
Лорин обвила руками Каяри. Он сомкнул кольцо рук за ее плечами. Так они стояли, приблизившись друг к другу, ощущая тепло, и тихо разговаривали.
— Но ты не бойся. Я знаю, все будет хорошо. Понимаешь?
— Не знаю, Кай… Это так странно!
— Так, как тогда — не будет. Совсем по-другому. Мы же другие.
— Я не знаю, Кай. Я еще никогда об этом не думала.
— Но ведь когда-то все равно придет время.
— Да. Конечно. Ты всегда нравился мне, Кай. Но как же это будет?
— Вот так, — шепнул он, и его губы коснулись губ Лорин.
Это длилось всего несколько секунд, а может быть, часов. И в эти мгновения, пока тело неожиданно и ново отзывалось на это прикосновение, Лорин вдруг почудился, послышался удар большого колокола, и как бы тень мысли "свершилось". Отрываясь от губ Каяри, она уже знала — вот это и есть Ее человек. Ее, родной, на всю жизнь.
— Родной, — прошептала она.
Они шли под цветущими вишнями, обнявшись, белые лепестки падали им на плечи. Ночь была полна шорохов, тишины, торопливого шепота, вишневый сад скрывал множество парочек, избегающих встречи с другими. Неяркие фонари высвечивали белые камешки на дороге, и одиноко пел в ветвях ранний ночной соловей. Маленькая светлая ладошка пряталась в большой и темной руке; они останавливались и снова вливались друг в друга, пробовали счастье на вкус. Они вышли из сада, никем не замеченные. Не хотели никого встретить — и не встретили, и было, в общем, все равно что подумали те, кто их видел.
Они спустились к площади, заполненной музыкой, и снова начали танцевать, то отрываясь на мгновение друг от друга, то снова приникая.
Никому в эту ночь не хотелось спать; и вокруг было много людей; вокруг вспыхивали искорками такие же пары, такие же любви, хотя кто-то из них ошибался наверняка; а кто-то уходил в слезах, разочарованный. Но ни Каяри, ни Лорин не замечали никого вокруг — они были в эту ночь одни в целом мире. И мир был создан для них.
Лаккамири, август 2012. Клаус Оттерсбах
Когда я снова увидел Алису, возникло странное чувство — как будто она моя родственница. Вроде сестры, любимой, но давно не виденной. Случилось это сразу же в больнице, куда нас с Нико первым делом доставили.
Молодая врачица по имени Квиллка сказала, что моя рана заживет через одну-две недели, и что лечить можно амбулаторно, ничего страшного, хотя ключица слегка задета. Она мне тут же обработала рану под местным обезболиванием. И вот когда я там сидел, такой раненый герой, с перевязанным плечом и без рубашки, явилась Алиса. Привел ее, собственно, Анквилла. Мы радостно поздоровались; Алиса очень изменилась, она выглядела еще моложе, даже не подумать, что она старше меня. А ведь ее дочери должно быть уже шестнадцать. Я пожаловался, что здесь все слишком непривычно. Это правда — и на фоне всего этого чужого было так приятно видеть знакомое лицо!
Алиса сказала, что я могу пожить у нее. У них тут есть что-то вроде гостиницы, но так не принято. Есть же друзья! Она мой друг, она благодарна мне за понимание и сотрудничество во время спасения ее дочери. И у нее, Алисы, есть совершенно пустая комната.
Я был счастлив принять это предложение. Первые дни мне было тяжеловато — слишком все чужое. Языковой барьер не очень мешал — многие тут владеют английским. Хотя основной язык, помимо ару, у них русский, ведь это русская имата. Сюда и новички в основном попадают из России. Да и ару я сразу начал учить. Но кроме этого, были еще и приборы — трансляторы, которые позволяли понять вообще все.
И все равно я чувствовал себя дикарем. Представляю, как ощущают себя у нас в Германии выходцы, например, из Африки! Мне приходилось учиться пользоваться автоматикой туалетной комнаты, разбираться, где достают еду (забирают бесплатно квантум сатис на складе, доставляют домой в сумке или на тележке, складывают в холодильники и ниши) и как ее употребляют, и что из себя представляют все эти незнакомые овощи, фрукты и странные готовые блюда. Носить местную одежду — рубашки таша, штаны, куртки, иси, плащ.
Я не думал, конечно, что меня тут бросят на произвол судьбы или сразу погонят отрабатывать на чистке улиц (тем более, что как выяснилось, улицы у них убирались роботами, которыми управлял виртуально единственный профессионал). Но удивляло полное отсутствие бюрократии у амару! Никто не заставлял меня заполнять многостраничные анкеты, доказывать свое право на пребывание здесь, не выдавал виз, вообще никаких документов! Никто не назначал мне пособий — к чему нужно пособие, когда все вокруг совершенно бесплатно?
Нико прооперировали, но ему следовало еще полежать в больнице. Я регулярно навещал его. Квиллка, лечащая врач, заодно адаптировала Нико к здешней жизни и обсуждала с ним дальнейшие планы.
Меня немного смущала мысль жить под одной крышей с Алисой и ее дочерью. С Лаурой-Лорин я наконец познакомился; это была застенчивая тихая девушка-подросток, немного угловатая. Хорошенькая. У нее был постоянный друг, как я понял, это здесь очень серьезно, они собирались пожениться — темнокожий высокий парень.
Но жили мы изолированно друг от друга. Еду я доставал себе сам и принимал в своей комнате. Алиса много работала, много общалась с людьми. Хотя мы ежедневно встречались, и Алиса очень помогла мне в адаптации. Но лишь иногда мы проводили время вместе, и то чаще не вдвоем-втроем, а с друзьями.
Странно, я даже не могу ответить на вопрос, красивое ли у Алисы лицо. Наверное, да.
Мне все время хочется его рассматривать. Но это неловко. Вот сейчас мы сидим за столом, друг напротив друга, и можно себе позволить посмотреть на нее, так, чтобы это не было невежливо.
У нее детские глаза. Как у ребенка — большие, округлой формы и обведены темными (некрашеными — они тут вообще не красятся) ресницами. Голубые.
Небольшой прямой нос, губы маленькие и пухлые. Очень чистая кожа (хотя если подумать, здесь у всех чистая кожа — может, благодаря питанию?) Волосы простецки завязаны сзади в хвост. И руки — небольшие, изящные, с длинными пальцами без всяких следов маникюра.
Алиса улыбнулась.
— Как дела у Нико? — спросила она. Наедине мы говорили по-немецки, если на нее не нападал педагогический зуд, и она не кидалась обучать меня ару.
— Пока лежит. Квиллка говорит, начнет вставать через пару дней.
— Надо бы тоже с тобой сходить к нему. Когда ты пойдешь?
— Сегодня я уже был, наверное, завтра с утра. Да он ничего так, бодренько. После того, что он испытал в этом их центре, он уже готов ко всему.
Глаза Алисы потемнели, пальцы дрогнули.
— Эти урку…
Я промолчал. Все они здесь — хальту. Все ненавидят мир урку. Полное единение душ. А я вот как-то совсем не знаю, не разобрался ни в чем. ОПБ мерзость, но ведь ОПБ — это еще не весь мир.
— А вот и они! — радостно поднялась Алиса. Подняв надо лбом раскрытые ладони — приветствие ару — Анквилла шагнул в комнату. За ним — Инти, высокая, ростом не ниже Анквиллы, тонкая полукровка (ее отец был чистокровным амару из Шамбалы), с глазами цвета грецкого ореха. Оба носили летние иси нежных цветов.
— Садитесь!
Анквилла выставил бутылку легкого смородинового вина. Алиса — корзинку с ягодами черной смородины, сыр. Мы уселись вокруг стола. Анквилла достал свой кита (совершенно плоский, раза в два больше смартфона) и спроецировал на стену картинку — то была видеозапись, я увидел знакомые ворота центра ОПБ, выезжающий из них черный БМВ, кадр увеличился — за рулем сидел хорошо знакомый мне Майер.