Мы честно бодрствовали с Витей, рассказывали друг другу страшные истории, безбожно фантазировали, как бы мы геройски сражались с фашистами, если бы попали на фронт. А зимняя ночь давила на веки, раздирала в зевоте рот. Мы начали щипать друг друга, упрекать друг друга в слабости, в нечестности желания уснуть и прочих мальчишеских грехах. А ночь тянулась так медленно! И тогда мы вскакивали с наших постелей и начинали бегать по проходу между кроватей, делать различные упражнения, чтобы разогнать сон.
Не знаю, сколько времени продолжалось наше дневальство, но вот за тонкой перегородкой каптерки храп внезапно прекратился, скрипнула дверь и на пороге появился наш офицер-воспитатель. А утром, на общем построении, Маняк распекал перед всей ротой двух сонь, позволивших себе роскошь - спать, как "слоны в тропическом лесу" и проспать все на свете - и подъем, и физзарядку. Перед строем роты, низко опустив повинные стриженые головы, стояли двое злостных нарушителей воинской дисциплины. Нам было стыдно, что мы оказались такими слабыми и не смогли подняться после дежурства.
Будущему моряку дальнего плавания Коле Теренченко было в ту пору чуть больше десяти лет, а будущему полковнику Витюшке Федотову только что исполнилось восемь.
...Сколько ты ночей вот так вскакивал по многу раз за ночь, дорогой наш командир и отец, чтобы пройтись по рядам безмятежно спавших многочисленных твоих сынков, заботливо укрыть распроставшихся во сне, осторожно разбудить тех, кого нужно было сонного отнести к ночной параше, а таких было немало! Уже тогда, в зимние дни и ночи конца 1943-го и начала 1944 года в твоей буйной шевелюре появилась заметная седина. Какими золотыми звездами измерить твой повседневный подвиг на протяжении многих лет, в которые ты пестовал и лелеял своих питомцев?
И когда ты уходил от нас по приказу сверху, летом 44-го, чтобы заменить в одной из старших рот ушедшего на фронт офицера, горю нашему не было предела. Мы всем взводом втолкнули тебя в наш класс, забаррикадировали дверь и на приказ извне открыть ее отвечали дружным ревом. И на твоих глазах были скупые мужские слезы. Только твоим обещаниям не забывать нас мы вняли, подчинились и отпустили тебя, навсегда оставив в своих мальчишеских душах.
.. .Спустя 45 лет, в декабре 1988 года, на встрече суворовцев-новочеркасцев, я видел группу полковников, одного генерала, почтительно беседовавших с крепким еще пожилым мужчиной с совершенно седой шевелюрой. Это был наш Маняк, наш Отец и Командир. Земной поклон Вам, дорогой Леонид Абрамович, и многие лета жизни! Живите еще долго, долго!
5. Строжайший и милейший Иван Иванович
Другим нашим кумиром был милейший Иван Иванович Чичигин, командир нашей младшей роты, капитан, талантливый педагог и воспитатель по призванию. Был он маленького росточка, но на голову выше самых высоких наших ребят - Валентина Баканова и Виталия Чучукина. Поначалу для нас, мелюзги, Чичигин казался высоким. Это потом, когда мы выросли и превратились в здоровенных парней, за нашими спинами Иван Иванович был совершенно не виден. Его маленькие глазки серого цвета, казалось, все замечали и всегда были доброжелательными. Великолепный сократовский лоб с мелкими морщинами украшал невзрачное личико нашего ротного. Его знаменитые круглые очки в целлофановой оправе с одной дужкой (вместо второй была веревочная петля) стали притчей во языцех. И мы, часто озоруя, ротой скандировали: "На стене висят Чичигина очки, рота, ап-чхи!" Это вызывало недовольство наших командиров, которые, чтобы утихомирить нас, зычно кричали: "Прекратить безобразие! Р-ро-тта, смир-но! Строевым мар-р-ш!".
Но иногда, доведенный до белого каления нашими дерзкими шалостями, Иван Иванович был страшен. Его маленькие глазки, пылавшие гневом и возмущением, казалось, вот-вот выскочат из орбит, его наклоненный вперед корпус зловеще нависал над проказником, трясущиеся руки он прятал за спину и зловеще, по-гусачиному, шипел сквозь зубы: "Что ж это ты говоришь, сосунок?"
"Сосунок" - любимое ругательное слово Ивана Ивановича. Иногда оно буквально испепеляло, но гораздо чаще ласкало наши уши. Тогда его маленькие глазки добродушно щурились, из них на нас, несмышленышей, лились ласка и любовь. "Эх вы-и, сосунrи-и!" - почти пел он своим тенорком. И нам было приятно слышать самое ругательное слово нашего ротного.
Высокообразованный офицер, отличный педагог, он, помимо того, что был командиром нашей младшей роты, преподавал в старших классах историю СССР, географию, часто читал лекции не только в нашем училище, но и в городе, выступая перед рабочими и студентами. И в первой книжке о суворовцах, написанной Иваном Дмитриевичем Василенко, вкратце рассказывающей о нашем НчСВУ, о моих товарищах, наших офицерах и педагогах, часто упоминается наш ротный Иван Иванович.
Кстати, эта книжка "Суворовцы" была одной из первых публикаций в нашей стране о жизни суворовцев. Чичигин был описан и в известной повести Бориса Васильевича Изюмского "Алые погоны" в начале 50-х годов (об Изюмском рассказ впереди) под фамилией майора Тутукина.
Иван Иванович, помимо всего прочего, был хорошим баянистом, обладал приятным тенорком. И очень часто по вечерам, когда во всем громадном здании училища гасло электричество и зажигались керосиновые лампы, а чаще стеариновые свечи, темнота собирала в одном углу спальни нас, малышей, и мы пели под аккомпанемент баяна Ивана Ивановича наши любимые песни "Прощай, любимый город", "Три танкиста". Особенно нам полюбилась песня, которую мы пели чаще других вместе с офицерами и старшинами:
Когда мы покидали свой любимый край
И молча уходили на Восток,
Над синим Доном, под старым кленом,
Маячил долго твой платок...
Благодаря умению Ивана Ивановича Чичигина сплотить вокруг себя нас, его питомцев, его баяну и любви к музыке, зародилась в нашем училище художественная самодеятельность, ядром которой была рота "писклят" во главе с нашим капитаном.
По прошествии восьми лет Иван Иванович был переведен в Тамбовское суворовское училище. Последний год командуя нашей ротой, подполковник Чичигин очень любил на вечерних проверках прохаживаться, заложив руки за спину, вдоль нашего строя. Задумчивыми глазами, не замечая наших переглядов, смотрел сквозь свои знаменитые очки на своих "сосунков" постаревший наш командир и педагог. Он, казалось, весь уходил в себя, не слыша ни голоса дежурного офицера, ни голосов своих питомцев. Чтобы посмотреть некоторым в лицо, Иван Иванович задирал голову вверх, ведь вся рота была выше его ростом. Вот стоит на правом фланге Саша Кулешов, Дима Стролькин, Витя Судья, Миша Сычев. И все как на подбор, богатыри-гимнасты, борцы, штангисты, боксеры. А вот Валя Свечинский, Боря Штанько, два Жоры рядом - Пелих и Корень. Боже мой! Ведь совсем недавно они были такими маленькими, болезненными, подолгу лежали в санчасти со своими ангинами и свинками! Казалось, еще вчера они занимали отвоеванное для него место в кинозале и наперебой звали к себе. Ссорились, ругались за право сидеть рядом с ним, а при демонстрации фильма, во тьме прижимались к нему, гладили по рукаву, а то и по лысой его голове...
Вытянувшись по струнке, стоит стройный юноша, Виктор Стацюра, общий любимец роты, способный художник и ротный запевала. А ведь, кажется, немного лет назад он, ротный, чуть с ума не сошел, услышав летним днем 1944 года душераздирающий крик щупленького, смуглого, похожего на цыганенка Витюши Стацюры. Его ненароком ужалила пчела, когда он в одних трусиках играл в общей куче детворы. Да ведь куда ужалила! Не в лоб или нос, а в самое больное, интимное место мужчины - в яичко, отчего оно распухло и почернело. И пришлось ему, Чичигину, бегом, на руках нести своего семилетнего питомца, зашедшегося в крике от невыносимой боли, в училищную санчасть. А это было расстояние немалое. Иван Иванович даже ходил позади строя, как бы удостоверяясь, тот ли это шкет, белобрысый Гузеев, принесший и ему, ротному, и всем офицерам столько беспокойства и хлопот. А сейчас ишь вымахал, настоящий гренадер!