За подсказку она ставила непременный кол. Пока эти "страдальцы" под неусыпным надзором "железной немки" отдувались у доски, она быстро опрашивала с места еще нескольких человек. Стоило кому-то задуматься и сделать большую паузу, следовал певучий голос: "Материла не знаете, ставлю вам "два". Одному "два", другому, третьему.
А как она боролась за наше произношение! Хваталась за голову, смеялась, вышучивая наше рязанско-саксонское произношение. И все остро, метко и, самое главное, не обидно.
В классе на ее уроках всегда стоял шум и гам, а то и веселый смех. Мы спорили с нею, укоряли за излишнюю требовательность и строгость, а она в ответ укоряла нас за леность и нежелание учить язык великого Гете, Шиллера и Маркса... "И Гитлера с Геббельсом", - ехидно ввернул кто-то в ее речь. "Врете, паршивцы!" - Харламова гневно стукнула кулаком по столу. "Ни Гитлер, ни Геббельс не определяют народ и его язык!". Это был один из редких случаев, когда мы видели нашу Харламову в большом гневе.
Однажды в класс вошел, привлеченный шумом, начальник учебной части в большом звании и строго спросил: "Что здесь происходит, почему в классе нет дисциплины?" Харламова, вытянувшись в струнку в таком же тоне произнесла: "В классе нормальная учебная обстановка, идет нормальный процесс обучения. Не мешайте мне, пожалуйста, покиньте класс!" Начальник молча покинул класс, а мы были поражены смелостью и независимостью нашей преподавательницы. В училище ходили слухи, что Харламова еще и не так отвечала некоторым начальникам педагогики, смело отстаивая методы и принципы обучения.
Она мало когда жаловалась на нас нашим командирам за наши порою дерзкие выходки, а мы, как ни странно, почему-то не обижались на нее за строгость к нам и многочисленные "двойки". Через некоторое время Харламову отозвали для работы на иностранном факультете нашего Новочеркасского политехнического института, и к нам пришел новый преподаватель немецкого языка, совсем еще молоденькая младший лейтенант Фридрих Мария Романовна. Она была поражена отличным знанием своего предмета в нашем классе, кого не спроси - быстрый и четкий ответ с почти правильным немецким литературным произношением.
Забегая вперед, хочу сказать, что преподавание иностранных языков немецкого, английского, французского было поставлено так же хорошо в нашем училище, как и остальных предметов. Иностранный язык котировался на уровне с математикой, физикой или литературой. С третьего класса мы стали сдавать экзамены по всем предметам, в том числе по биологии, ботанике и, конечно же, по иностранному языку. Не сдавшие экзамена на осенней переэкзаменовке оставались на второй год, а чаще всего отчислялись из училища. Из года в год требования к знанию языка жестко повышалась. Мы обязаны были знать биографии своих великих предков: полководцев Суворова, Кутузова, биографии Ленина, Маркса - и обязательно свою биографию. Должны были знать по выбору несколько стихотворений великих немцев - Гете, Гейне, Шиллера, знали "Интернационал" на немецком языке.
Много внимания уделялось переводам газетного, журнального и в особенности военного текста. В конце обучения в Суворовском училище каждый урок иностранного языка от начала и до конца проводился только на иностранном языке.
Можно верить или не верить в написанное мною о преподавании иностранных языков в нашем Новочеркасском СВУ. Но вот архивные данные за 1962 год:
Пятнадцатый выпуск (последний)
Выпущено - 56 человек.
Медалистов - 16 человек.
В этом году, в соответствии с директивой УВУЗ от 26.03. 62 года за No 332, с 21 по 23 июня были проведены экзамены по английскому языку на получение квалификации военного переводчика. Из 18 человек, сдавших госэкзамены по английскому языку на "отлично", 11 человек выдержали экзамены и получили удостоверения!
Спустя многие годы после военной службы, работая моряком загранплавания и не раз бывая в Германии я, успевший уже многое позабыть из того, чему когда-то обучался, легко общался с немцами в повседневной жизни. Однажды я долго беседовал с одним немцем моего возраста. Говорили о жизни в наших странах, об обычаях. Затем перешли на искусство и литературу. Немецкий камрад выразил удивление, откуда советский моряк довольно неплохо знает "дойч"; знает даже Гейне и Гете. Я не стал рассказывать ему свою биографию на немецком очень многое бы пришлось рассказать моему немецкому современнику и о своем суворовском детстве, и военной молодости. На прощание мой собеседник вдруг спросил меня: "Скажите, камрад Николай, каково ваше кредо?" И я, совершенно не думая о том, правильно ли это, впопад или невпопад, без запинки отчеканил фразу, которую любил повторять Александр Васильевич Суворов: "Горжусь тем, что я русский!".
Мой интерес к серьезной музыке в тот ранний период моего детства страннейшим образом опять-таки связан с именем Василия Ивановича Чапаева. В фильме "Чапаев" есть интересный эпизод: белогвардейский офицер - этакое свиное рыло - сидит и, закрыв в экстазе глаза, что-то играет на рояле. А денщик под эту музыку натирает паркет. Эта сценка у нас, мальчишек, вызывала взрыв смеха, поток острот. Как же, перед нами был злейший враг, сумевший так подло погубить Чапаева. Вот мы и кричали во время демонстрации этого эпизода: "Эй, ты, боров, а ну-ка хрюкни!". Но музыка, которую играл белогвардейский офицер, буквально завораживала, чем-то тревожила, рождала смутные ассоциации и волновала, заставляла задуматься. Было в ней что-то величавое, успокаивающее, и на душе становилось удивительно тихо и умиротворенно, как в лунном саду, где много цветов.
...Это была "Лунная соната" - бессмертное творение великого маэстро Бетховена. Чуть позднее мы познакомились с другой бетховенской мелодией увертюрой к трагедии "Эгмонт", которую разучивал наш училищный оркестр в Персияновских лагерях, готовясь участвовать в окружном смотре-конкурсе духовых оркестров. Помню, как над лагерем несется на многие версты окрест то величавая, то печальная, то гневно-тревожная мелодия. Первые несколько дней она вызывала у нас раздражение, но через неделю мы уже привыкли к ней, она несомненно полюбилась нам. А когда оркестр уехал на конкурс, как будто стало чего-то не хватать в нашей повседневной жизни. Не было "Эгмонта", не было Бетховена. Таково свойство настоящей великой музыки. После самоподготовки и ужина - наше личное время. Длинные, иногда морозные, а чаще слякотные вечера мы проводили в спальне, уже обжитой нами, ставшей для нас родным домом. Время это принадлежало всем нам и никому из нас в отдельности. Три месяца жизни одной большой семьей сделали свое дело. Время уныния, слез и тоски по дому родным и близким быстро прошло. К тому же слезы счиались у нас, как и у всех мальчишек, признаком слабости, а ведь мы мечтали быть сильными и смелыми. Поэтому, если кто и плакал от обиды, сильного ушиба или ненароком подмороженного пальца на лыжной прогулке, над плачущим подтрунивали.
Между прочим, самых маленьких наших товарищей мы любили, заботились о них и не обижали. Они жили среди нас в атмосфере негласной опеки, были нашими любимцами, даже баловнями и по прошествии многих, многих лет мы вспоминаем в первую очередь именно их, самых маленьких наших товарищей - Бориску Кандыбу, Жору Пелиха, Сашуню Дудникова, Юру Денисова. Наверное, это можно объяснить тем, что любовь к нашим младшим братишкам и сестренкам, оставшимся дома, для которых мы совсем недавно были и няньками, и защитниками, интуитивно переносилась на самых маленьких наших суворовчат ...
12. На досуге
В часы личного времени мы занимались делом - подшивали свежие подворотнички, стирали загрязненные носовые платки. Запас ниток с иголкой мы всегда носили в лицевой стороне шапки или в фуражке - привычка, привитая нам нашими воспитателями на многие годы.