сделать замечательный поэт в свои недолгие годы.
57
Коля Майоров должен по праву войти в нашу поэзию, «как
живой с живыми говоря»!
Даниил Данин
Памяти Николая Майорова
Кто-то сказал о встречах военных лет: «И незабываемое
забывается». Это невесело, но правда. Однако правда и другое:
когда незабываемое вспоминается, оно оживает для нас во всей
первоначальной цельности и неповторимости. Это оттого, что
оно тайно живет в наших душах, не изменяясь с годами:
завершенное, оно уже не может измениться.
Больше двух десятилетий прошло с тех пор, как
университетские друзья Николая Майорова расстались с ним, не
простившись. Они уже никогда с ним не увидятся. Исправить
тут ничего нельзя. Этому сроку предстоит только
увеличиваться. Но законы перспективы, не нарушаемые в
пространстве, к счастью, могут нарушаться во времени.
Отдаляясь, образ Николая Майорова не уменьшается и не
тускнеет. А то, что стирается в памяти, наверное, никогда и не
было существенным.
Я познакомился с Колей Майоровым за три года до
Великой Отечественной войны — в мирную пору, когда
увлеченные литературой студенты Московского университета
объединились в литгруппу. Как всегда и во всех юношеских
литературных объединениях, там, конечно, господствовали
лирики.
Удивительное дело: во все времена повторяется одно и то
же: молодые поэты, ищущие себя и жаждущие понимания,
находят других, себе подобных, таких же ищущих и жаждущих,
по незримому и неслышному пеленгу, который неведом
посторонним. <…> Когда осенью 1938 года в одном из старых
университетских зданий на улице Герцена студенческая
литгруппа собралась на первое регулярное занятие, Коля
Майоров был незаметен в пестрой аудитории. Но почему-то все
58
уже что-то знали друг о друге, и больше всего именно о
Майорове. Будущие биологи и географы, химики и математики,
физики и историки читали свои стихи. И помню, как из разных
углов раздавались уверенные голоса:
— Пусть почитает Майоров, истфак!
Но он смущенно отнекивался — то ли от робости, то ли от
гордыни. Казалось, он примеривается к чужим стихам,
звучащим в аудитории, мысленно сравнивает их со своими,
выбирает — «что прочесть?» Наконец он вылез из-за
студенческого стола, встал где-то сбоку и начал читать.
Крепко стиснутым кулаком он, этот «Майоров, истфак»,
словно бы расчищал живой мысли стихотворения прямую
дорогу через обвалы строф. И к концу того первого вечера стало
очевидно со всей несомненностью: это будет «первая ракетка» в
поэтической команде университета.
Не для традиционного сопоставления скромности и таланта
упомянул я, что Николай Майоров был незаметен в пестрой
толпе участников университетского литобъединения. Просто
захотелось вспомнить, как он выглядел, каким показался в
минуту знакомства. Совсем недавно, через столько лет после
той поры, один ныне здравствующий поэт уверял меня, что
Коля Майоров был высоким красавцем. Это легко объяснимая
аберрация памяти. Я разубеждал поэта, а потом пожалел, что так
старался. В воображении поэта жил образ Майорова, я же
рассказывал ему про облик своего старого приятеля. А это
разные вещи, и они не обязаны совпадать.
Коля Майоров поразительно не был похож на стихотворца,
как не был похож на «служителя муз» поэт божьей милостью
Николай Заболоцкий. Ничего завидного во внешности — ничего
впечатляющего, что заставило бы на улице оглянуться
прохожего. <…> Может быть, это экономная природа не
наделяет истинное достоинство лишними одеждами — они ведь
ему не нужны… Впрочем, это сомнительный закон — слишком
много из него исключений. Но Коля Майоров был
выразительнейшим его подтверждением.
59
Нет, он не был скромен:
Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Он знал, что он — поэт. И, готовясь стать историком,
утверждал себя, прежде всего, как поэт. У него было на это
право.
Как все юноши, он много писал о любви. Но в отличие от
большинства начинающих лириков он размышлял о ней не
мечтательно и бесплотно, а требовательно, жарко и даже зло. Не
столь важно искать для этого объяснения — гораздо
существенней увидеть в этом первый и самый доказательный
намек на своеобразие поэтического видения жизни, какое
свойственно было Майорову.
Пусть люди думают, что я трамвая жду,