Его не было. Как и ее целиком. Ее полностью.
1998
Снег застилал улицы красивым одеялом. Ноги ступали по тропинке, и громкий хруст раздавался снизу. На домах висели гирлянды, остролисты, стояли зеленые елки во дворах. Магазины светились, а вывески зазывали скупиться перед великим праздником.
И она тоже приобщилась к всеобщей радости в преддверии Рождества. Закупила кучу подарков родственникам, друзьям и даже побаловала себя новогодней покупкой. Не понятно почему, но ей присмотрелась желтая пижама с Санта-Клаусами на груди. По крайней мере, Ленни оценил.
Он, как раз, сейчас сидел и смеялся над милыми рисунками, держа в руках приятную ткань.
— Это действительно мило. Особенно для тебя, — он улыбнулся широкой улыбкой, откладывая покупку в сторону.
Почти широкой улыбкой. Потому что она давно перестала быть таковой.
Сейчас она стала вымученной, неестественной. Настолько, что можно было точно понять, что человек болен какой-то болезнью.
— Что значит “особенно для тебя”? — она усмехнулась, сложив пижаму в пакет. Села на стул около кровати Ленни.
— Кажется, это первое Рождество, когда ты ожила и купила что-либо, после того, как… — он запнулся, виновато посмотрев на нее.
…Драко уехал.
И до сих пор не вернулся.
— Ну, да. Не могу до сих пор поверить, что все закончилось.
Хотя в ночных кошмарах все только начиналось.
Побеги, убийства, вечный страх. Их, с Гарри и Роном, розыск. Смерть Дамблдора, постоянные ужасные новости.
Все это было так долго, что она и не надеялась выйти из этого ада живой. Однако война, которая длилась около года, пришла к концу, когда светлая магия убила Темного волшебника. Когда, наконец, она могла выйти на улицу, не скрываясь ни от кого. Когда могла делать то, что хочет, и жить так, как хочет.
Хотя, последняя фраза вряд ли подходила под ее жизненное описание последние семь месяцев после конца войны.
Потому что жить, как бы ей хотелось, не получалось.
— Это было трудное время для всех нас, — он положил руку на ее худые пальцы и несколько раз погладил. — Но мы пережили. И, знаешь, что остается нам сейчас?
— Что? — улыбнулась она.
— Жить. И радоваться тому, что все плохое позади.
Она несколько раз кивнула головой, соглашаясь.
Жить — слово, которое она проклинала еще два года назад, ходя по школе, мрачнее тучи. Потому что первый период, когда уехал Драко, казалось, прожить радостно невозможно.
Быть в их Башне, сидеть в их гостиной, спать в его комнате.
Все это мраком висело над ней, каждый раз сгущаясь. И, казалось, что выбраться оттуда нельзя.
Никак. Никогда.
— Ты принесла мне книгу?
— Да, конечно, — она несколько раз моргнула глазами, смахивая появившиеся слезы от воспоминаний, и достала из сумки красивую книгу в золотой обертке.
— Тогда я готов слушать, — рука слетела с ее, и парень опустился вниз, принимая лежачие положение. Он закрыл глаза, под которыми образовались черные синяки, и вздохнул.
Она читала ему уже четвертый месяц подряд. Это могло быть что угодно: начиная от истории, закачивая красивыми стихами, которые терзают душу.
Она читала ему каждую субботу, потому что он нуждался в этом. Ленни до невозможности любил поэзию, но его болезнь стала слишком быстро побеждать организм, и…
…и он был даже не в состоянии раскрыть книгу и прочитать то, что в ней написано. Потому что приступы случались слишком часто, и ему приходилось по несколько часов приходить после них в себя.
Она даже несколько раз видела, как это происходит.
Вначале он судорожно вдыхал воздух, хватаясь за край кровати дрожащими руками. Затем его глаза наливались кровью, и ярость была видна в них. А потом случалось что-то непонятное: он рушил мебель, бил ногами по тумбочкам, стучал кулаками по кровати, пытался выбить окно. Кричал, психовал. Садился в угол комнаты и рыдал, а затем начинал истерически смеяться. Он рвал на себе одежду и пытался убить сам себя, душа, ударяясь головой об стену или же стараясь больнее вбить что-то острое в висок.
Когда лекари прибегали, чтобы привязать его, он приходил в еще большее бешенство. И мог пройти не один час, чтобы он успокоился, закрыл глаза и заснул на некоторое время. А когда просыпался, становилось еще хуже.
Ленни называл это “что-то, что сидит внутри меня. Что-то, что в сто раз сильнее меня и всех вас”. Эта и была страшная болезнь, которая съедала его. До такой степени, что прошлого человека и не осталось.
Но он старался. Так старался вернуться к прежнему себя, что лекари не понимали, как болезнь не убила его до сих пор. Потому что это было невозможно — то, насколько сильно Ленни хотел жить. То, насколько мужественно он боролся за то, чтобы стать тем, кем он является на самом деле.
И в такие минуты Гермиона понимала, что он самый сильный человек, которого она когда-либо встречала. И становилось до тошноты стыдно за свое поведение, когда уехал Драко.
Она не могла отойти несколько месяцев, не понимая, как можно существовать без него. Того, кто ей был нужен. Того, кто писал ей раз в тридцать дней, потому что так было нужно. Того, кто ни разу так и не сказал ей “Я тебя люблю”.
А она так любила. Безумно, полностью утопая в этом чувстве. И, казалось, с каждой минутой ее любовь нарастала и нарастала. Хотя, уже не было куда.
Мира без него не было. Было что-то призрачное, что-то еле доступное для нее. Что-то слишком тяжелое без его присутствия рядом.
И это терзало ее каждую секунду, хотя она прожила без него два года.
И все равно:
Ложась в постель, в ее мыслях был он. Просыпаясь рано утром, под рассвет солнца, был он. Идя на работу в Министерстве, был он. Сидя за многочисленными бумаги за офисном столом, был он. Прогуливаясь в красивом парке, был он.
Везде был он.
Хотя его, на самом деле, и не было. Был лишь недосягаемый образ, который ни на мгновение не покидал ее.
— Ну? — Ленни с нетерпением посмотрел на нее.
— А… да… — она взяла книгу в руки, открывая на первой страницы. — Есть такой писатель в обычном мире, Иосиф Бродский. Я прочту тебе его стихотворение, — горькая улыбка коснулась ее лица, когда парень с интересом приготовился слушать, — называется “Одиночество”.
Она прокашлялась и приготовилась к чтению.
— Когда теряет равновесие
твоё сознание усталое…
…— Если у тебя нет времени на меня, то я больше не стану забирать его.
— Для тебя оно всегда есть у меня.
— Когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба…
…— Не прикасайся ко мне.
— Иди сюда.
— Когда плюёт на человечество
твоё ночное одиночество…
…— Герм…
— Гермиона.
— Не трогай меня.
— Извини.
— Ты можешь размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности…
…— Мне так страшно.
— Знаю.
— Идей, гипотез, восприятия
произведения искусства…
…— Отойди…
— Извини меня.
— Уйди.
— Пожалуйста.
— И — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса…
…— Тебе же нравится это. Ты же хочешь меня.
— Драко, нет.
— Ты хочешь.
— Что?
— Ты хочешь меня, Грейнджер. Признай это.
— Но лучше поклоняться данности
с глубокими её могилами…
…— Драко?..
— Ты изумительна.
— Правда?
— Правда.
— Которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми…
…— Я же люблю тебя, Драко!
— Ты меня что?
Она замолчала, чувствуя, как слезы бегут по ее щекам. Любимый стих мамы всплыл в голове, как напоминание о чем-то старом, о детстве. Когда она читала ей эти самые стихи перед сном, поглаживая голову дочки.
“Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью,
не приносили утешенья мне”
2000
— Я думал, что любовь погасла навсегда,