— И ты обязательно попадешь туда, как и твои братья, — Гермиона с улыбкой посмотрела на близнецов, которые уже, побросав чемоданы, гонялись друг за другом вокруг деревьев. — Только попытайся сделать из них людей.
— Обязательно, — засмеялась она, сильнее обнимая бабушку.
2060
Треск камина успокаивал и даже поднимал настроение, заставляя улыбку появиться на лице. Ведь было так прекрасно — просто смотреть на огонь и понимать, что все настолько хорошо, что даже сам себе завидуешь. Две длинные свечи, стоящие в одном конце стола и в другом, слегка освещали темное пространство. В окне летали снежинки, и было как-то по-рождественскому уютно и спокойно сидеть в теплом доме и наблюдать за тем, какая красота застилает улицы.
— Когда приедут внуки?
Старушка оторвала взгляд от камина и, улыбнувшись тонкими губами, ответила:
— Завтра. Я пригласила их на праздничный ужин.
— Это хорошо.
Гермиона нежно погладила мужа, вытянув руку.
Она так безумно любила его.
Все еще.
До сих пор.
И, кажется, навсегда.
Хотя, это понятие приобрело для некий другой смысл со временем.
Навсегда — это не то, что будет длиться всю жизнь. Навсегда — это не то, с чем ты будешь жить на земле. Навсегда — это не просто пустое слово, которое люди говорят каждый раз и по любому поводу.
Навсегда — это то, с чем ты уйдешь на небеса и все равно будешь с этим там, скрываясь за облаками.
Ее “навсегда” и был Драко. Любимый, родной, дорогой, проверенный временем.
Они уже были в том возрасте, когда громкие фразы, показнушность, походы в дорогие рестораны были не нужным. Было достаточно — сидеть вдвоем за столом и слышать потрескивание камина.
И была тишина. Не та, что преследовала ее все года, пока Драко жил в других странах, а другая, более приятная для нее. Нежная тишина, которая согревала, когда было холодно, и шептала нежные слова, когда было страшно.
Это былаих тишина. И она не хотела делить ее с кем-либо другим.
— Дети, как обычно, приготовили какой-то сюрприз, — засмеялась она краешками глаз.
— Я и не сомневался, — отозвался Драко, хмыкнув.
— Наверное, опять подарят какую-то дорогущую штуку, которой мы даже не будем знать, как пользоваться, — весело продолжала она.
Он в ответ кивнул, смотря на ее лицо.
Как же их поменяло время. Насколько сильно они изменились с тех пор, как встретились после долгой разлуки.
Он каждый день возвращался к той минуте, когда открывал ее дверь дрожащими руками и видел удивленный взгляд Гермионы.
Его мир тогда перевернулся несколько раз. Потому что это была она, его Гермиона. Которую он не видел так долго, о которой думал каждую минуту, которой хотел писать постоянно, к которой хотел приехать, наплевав на запреты.
И, честно говоря, с каждым чертовым годом, когда он был вдалеке от нее, его любовь к ней разгоралась еще сильнее. И это сносило голову. Как и вечные мысли о ней.
Его привязанность душила. Его невероятное желание увидеть ее било в грудь. Его немыслимое чувство, разрывающее все изнутри, от одной только мысли, что он может не увидеть ее.
Все это было страшными мучениями. Которые буквально убивали его каждое утро, когда он просыпался в старом доме, на продавленном матрасе, и не видел ее рядом. И, засыпая каждый раз снова, открывал глаза в надежде, что дотронется рукой до подушки, а там будут раскиданы ее волосы. Будет лежать она в одной пижаме, замерзая от холода. И он накроет ее теплым одеялом, прижимая к себе.
И…
…пять лет это были только глупые мечты. Настолько глупые, что это буквально рушил его мир. Разбивало все вдребезги.
В чертовы дребезги, которые он не мог собрать. Хотя, на деле, даже не старался.
Просто знал — он вернется в Англию любой ценой. Только вопрос заключался в другом: дождется ли она его?
И она дождалась.
Любимая, дорогая.
Сидела напротив него, нежно смотря. Все так же, как и было за многочисленные годы, прожитые вместе.
Все та же безумная любовь, которая возникла между ними. Все те же взгляды, предназначенные только им двоим. Все те же прикосновения, от которых мурашки шли по коже.
Поменялось только одно: они. Больше не красивые и не молодые.
Старый дедушка и старая бабушка. Морщины по всему телу, складки, неровная осанка, подрагивающие руки и ноги, хриплый голос, медленные передвижения.
Но ему было плевать на то, что ее лицо больше не молодое. На то, что кожа больше не гладкая. На то, что волосы больше не каштанового оттенка, и нельзя взять их в толстую копну и высмеивать ее, говоря, что это сено. На то, что больше не было того вкусного запаха, исходящего от нее.
И было действительно все равно.
Хотя бы потому что он сидел около нее и не понимал, как может быть кто-то, кто был красивее ее.
Разве что любимая Роузи и малышка Диана.
— Я связала новый свитер тебе на Рождество.
— Это мой подарок? — улыбнулся он.
— Да. Я сделала его твоего любимого цвета, — радость засверкала в ее глазах.
— Спасибо, — он погладил ее ладонь своей рукой.
Когда она смотрела на него, то все еще видела того красивого парня, который холодно оглядывался на нее и цеплял колкими фразами. Пристальным взглядом, который так сильно манил ее, что сносило голову.
Вспоминала сильные руки, который прижимали ее к стене. Горячие губы, которые страстно целовали ее шею. Тонкие пальцы, которые снимали ее одежду.
И его глаза. Всегда холодные, просто с разными оттенками: грусть, злость, ярость, животное желание, ревность.
Но все такие же холодные и слегка безразличные.
Такими они и остались. И это действительно была его живая частица, потому что тело не было прежним. Однако серые кристаллики выделялись, с такой же прохладной осматривая людей.
Ее милый, дорогой Драко.
С глазами океана, с глазами ее души.
— Я тебя люблю, — мягко говорит она, вновь ощущая приятную тишину вокруг себя.
Такую привычную, ту, которую они пускали в свой дом вот уже пятьдесят пятый прожитый вместе год.
И, кажется, что первые двадцать шесть лет ее жизнь были ни с чем в сравнении с этими, когда она вступила в брак с самым лучшим человеком на земле.
— Очень люблю, — почти шепотом добавляет она, смотря на живые глаза и легкую улыбку на его лице.
И…
…пятьдесят пятый год не получает ответа. Да это уже и не нужно.
Его глаза все итак скажут.
Беззвучно, только для нее.
И я тебя люблю,
Грейнджер.
И в эти минуты она прекрасно осознает, что вот он — ее мир.
Мир, в которым она утонула. И, кажется, на то самое навсегда.
2066
Хотя и стояла зима, ветер был довольно приятным. Да и сам декабрь вышел каким-то не таким, как раньше: намного теплее и дождливее.
Он ходил в легком пальто. И не потому, что солнце светило на небе, а потому что давно перестал ощущать холод.
Может быть, именно поэтому, сидя тут, раскачиваясь на лавочке, он не чувствовал промозглого дождя, который у обычных людей вызывал дрожь и желание забежать в дом поскорее.
У обычных людей. Но ведь он не был таким.
По крайней мере, уже целый год, как.
И его это не особо заботило. Потому что все окружающее потеряло смысл.
Все, кроме нее и любимых внуков.
Кроме нее. И это было главной причиной его отречения от мира. Его резкое отношения ко всему, что является живым.
Ощущение было весьма странное, но привычное: черно-белое. Все вокруг было черно-белым. Даже нет, серым.
Во всех его красивых оттенках, однако ничего не было ни светлее, ни темнее.
Серый. Один только серый. И, кажется, шли только дожди.
То ли на улице, то ли в его душе.
Он еще не знал. Скорее, даже не думал об этом.
Потому что…
Да какой, впрочем, смысл во всем этом? Это было неважно: мир, люди, какие-то цвета.
Просто в одни момент все это оборвалось, и стало слишком тускло.
А еще зияющая дыра внутри, через которую просачивался тот самый дождь.
Он держался рукой за поручень, еле-еле отталкиваясь дряхлыми ногами от земли. Карусель продолжила раскачивать его, поскрипывая.