Она молча стоит, смотря на содрогающуюся фигуру сквозь пелену слез. Страшно, ей просто страшно. И нет такой бури эмоций, как у Драко — обвинение отца за то, что оставил его одного. Кара на самого себя, что не смог убить грязнокровку. Мысли о том, что же сделает Темный Лорд за это. И, самая яркая из них, — что он еще все может вернуть. Можно убить Грейнджер.
Эта мысль в ее голове появляется на доли секунды позже, чем у него. Она приседает, чтобы схватить орудие убийства, однако он оказывается быстрее — и вот древко, его древко, снова у хозяина. И действия более неуверенные, шаги менее осознанные. Однако он наставляет концом палочки ее в лицо, словно тыкая ею.
Девушка оседает вниз, умирая внутри себя. Пожирающий страх при виде палочки, вызывает такой прилив ненависти к нему, страха, паники. Что руки дрожат, оставляя на полу длинные царапины. Что ноги заходятся в бешеном танце судорог. А в глазах читаются лишь одна мысль — жить.
Страх делает невероятную, безумную вещь с людьми — лишает рассудка. Девушка могла бы взять свою палочку, находившуюся в ее внутреннем кармане, и направить на Драко так же, как делал это он. И уже не быть такой же беззащитной, молящей о пощаде. Но она этого не делала, не могла пошевелить даже рукой.
Сильной ладонью он обвивает ее горло, прижимая к стене. Ударяя голову о холодную панель, чуть ли не оставляя на ней вмятину. С такой силой, злостью, ненавистью, что перед глазами у девушки появляются искры. Пущенные то ли от удара, то ли от гнева Малфоя.
— Ты же знаешь… Я же убью тебя, глазом моргнуть не успеешь.
И она верила. Никогда бы ранее, но сейчас — в приступах страха — она верила всему, каждому слову. И они становились еще более ужасными, чем казались в действительности.
Хотя, что может быть страшнее слова «убью»? «Убью тебя»?
Только, если это предложение относилось по отношению к кому-либо из твоей семьи. И именно сейчас, сидя у больничной койки своего мужа, мать Гермионы плакала горькими слезами. Потому что материнское сердце подсказывало неладное — что-то происходит с ее дочерью. И она была готова сорваться с места и лететь в Хогвартс, чтобы удостовериться, что с единственным ребенком все в порядке. Но не могла, просто не могла оставить мужа.
— Прошу… — жалобно, почти так же, как ее мать просила отца не умирать, просила Гермиона. — Прошу тебя…
И снова — этот чертов-ебанно-блядско-идиотский голос молотом бьет его по голове. Так сильно, что он отшатывается, но палочку, приставленную к виску, не убирает. Руку тоже. Все на своих местах. Она — у его ног, он — держит ее на волоске, приближающему ее к смерти.
Скажи уже эти ебанные два слова. Всего два ебанных слова.
«Авада Кедавра».
Фраза застывает на его губах, так и не срываясь с уст. Так и превращаясь в выдох, в маленький невидимый пар. И переносится в голову к Гермионе, которая уже одурманена приближением смерти, убийства. Своего собственного погребения.
Сделай, ради матери.
— Ты же не сможешь, Драко! Я же люблю тебя!
С этими словами поток слез, прежде кое-как державшихся в организме, вытекает. Течет по лицу, смывая грязь. Смывая надежду, страх, отчаяние. Поглатывая все в ее теле — беспомощном, жалким.
— Ты меня что?
Он слышал, прекрасно. Как и все те слова мольбы, хотя и делал вид, что она шепчет про себя.
Не мог поверить, замотал головой.
Грейнджер его что?
Любит?
Драко еще сильнее сжимает ее горло, со всей злостью, на которую способен. Потому что знает, чувствует – эти слова правда, чистая, почти кристальная. Пусть сказанная не в нужных обстоятельствах, но такая вымученная глотком последней надежды. И он разозлен, еще более, чем сложившейся ситуацией. Потому что ответных слов не может сказать, никогда. Только не по отношению к этой грязи, нет.
А палочка тем временем болезненно впивается в кожу, давя на нее, водя кругами. Словно проделывая семь кругов ада, просчитывая их в голове.
И, когда, кажется, что слова, прокрученные по сто раз, срываются вместе со вздохом, он замолкает. Замолкает на еще одном писке-просьбе. И не выдерживает.
Тяжелым обручем своей руки Драко поднимает девушку по стене вверх, еще сильнее вдавливая ее спину туда. Лопатки упираются во все не гладкости поверхности, ноги еле стоят на месте. Скорее, он держал Гермиону, чем она балансировала всем весом.
Висела на его руке, упиралась. Дрожала всем телом, и эта дрожь переходила к нему, отдаваясь холодом и мурашками по спине.
Не мог убить, не ее.
Он долго, словно опять чего-то ожидая, смотрит на нее. Может, ждет очередного «прости» или молящего взгляда, однако не получает ничего, кроме слез, что падают на его руку. Гермиона просто не могла бороться, просто устала.
Пелена слез не дает парню разглядеть глубину ее карих, пристальных глаз. И он злится, сверкая своими серыми. Злиться, пока вены сильнее вздуваются на его руке.
Мысль – мама, — и палочка опускается вниз. Но уже не падает – слишком сильно пальцы впились в нее, даже побелели. Теперь ни за что не отпустит древко, ни под каким предлогом. В нем была защита, сила и… и то, что могло напугать людей до потери пульса, как это сейчас происходило с Гермионой.
Теплая, дрожащая ладонь, не повинуясь хозяйке, медленно движется к лицу. Останавливается, дрогнув, но все же мягко ложится на его щеку. Бережно, с чувствами гладит из стороны в сторону.
— Я же люблю тебя, Драко.
Стон вырывается из груди, в который раз, но его уже перекрывают другие, чужие губы. Чужие для нас, родные для нее. Покрывают горячие, пересохшие Гермионовские, своими тонкими, жгучими.
Это не поцелуй, нет. Это похоже на укус вампира, который убивает жертву, что любил всю жизнь. Ему тяжело, но таким образом он прощается. И Драко простился бы, не будь таким трусом.
Соленые слезы проникали в их рты, смешиваясь со страстью, рвением к жизни и той несправедливостью, что бросили им на плечи в столь раннем возрасте.
Вторая рука прижимает девушку к себе, пока та держит в своей ладошке его лицо. И ни одной мысли, кроме как о продолжении, нет. Лишь бы только этот момент длился вечно, бесконечно.
Она подкашивается на ногах, однако Драко удерживает ее, прогибая в спине. И, не давая вздохнуть, продолжает целовать грязнокровку. Поглатывает ее своим ненастным ртом, впитывая ее запах носом. Приятный, уже родной.
«Убей ее, прямо сейчас».
Но не может, скрипя зубами. Черт его подрал бы, не может.
Страх продолжает истерически кричать в ее груди, отдаваясь болью. Горячим пламенем, что растекается по ее телу с бешеной скоростью. Однако она ничего не может поделать - ни остановить поцелуй, ни продолжить. Только Малфой был хозяином во всем, даже сейчас.
Пальцы нащупывают подол юбки, когда образ матери вновь появляется перед его глазами. И опять – она сидит, с болезненным лицом, красными глазами – и просто смотрит. Молящим взглядом, с просьбой на губах.
Разве жизнь матери не важнее тебе, чем жизнь какой-то Грейнджер?
Не просто «какой-то».
Отстраняется, больно оттянув ей губу. Но отталкивает к стене. Так, что спина больно врезается в холодную поверхность. Так, что ноги не выдерживают внезапного веса и подкашиваются. Схватившись за выступы, девушка еле держится, чтобы не упасть.
Гнев. Сильнейшая волна окатывает его с невероятной силой. С наивысшей стадией разъяренности, которую и сам Драко представить себе не мог.
Пульсирующий висок, прилив крови к голове и ужасные, безумные глаза.
Он позволил ей жить.
И за это он ненавидит себя. Больше, чем эту ебанную Грейнджер. Больше, чем этого Волан-де-Морта. Больше, чем что-либо на свете.
Бросает палочку в стену, угодив грязнокровке в лицо.
— Чтоб ты сдохла!
Уходит, кричит. И снова плачет, падает где-то. Теряется в пространстве и просто не понимает, что происходит. Одинокий, раненый зверь. Который отпустил единственную надежду на свою жизнь, подарив существования той.