Она не в безопасности. Не с ним.
И, возможно, будь он ее парнем, то все было бы намного проще. Малфой бы сел рядом, поглаживая девушку, пытаясь облегчить ее состояние. Говорил утешающие слова и обещал, что никогда не оставит ее одну. Но все гораздо сложнее, и, чем больше времени он проводит с ней, тем больнее делает им обоим.
Драко казалось, что ему отрезали руки, да и ноги заодно. Он не мог сделать абсолютно ничего… Ни убить, ни покалечить. Любить ее он тоже не мог.
Так что же оставалось делать? Сидеть и ждать?
Чего? Того момента, когда Темный Лорд перережет всех Малфоев, словно паршивых собак?
Так какого черта Драко думает о том, как успокоить грязнокровку? Да он, блядь, убить ее должен, а не в “заботливого” мальчика играть.
Слизеринец тряхнул головой, поджав губы. Надо уходить, и, чем дальше от Грейнджер, тем лучше, иначе — можно смертельно обжечься.
Развернулся, сжав кулаки так, что костяшки на пальцах побелели, перебарывая желание оглянуться в ее сторону. Каждый шаг был размеренным и медленным. Серые глаза бегали из стороны в сторону, не останавливаясь ни на одном предмете подолгу. Ступеньки, ведущие к его комнате ,были все ближе и ближе — словно что-то неминуемое. Любое движение отдавалось болью во всем теле, и в следующий момент Драко пожалел, что не ушел раньше.
— За что? — прозвучал голос девушки, похожий на жалостный писк — голос, полный отчаяния и боли.
Сердце пропустило удар, а ноги приросли к земле. Тысячи будоражащих мурашек пробежали под кожей, и что-то в душе не давало Драко сделать шаг вперед.
Гермиона нуждалась в нем прямо сейчас, а он вновь хотел бросить, как и десятки раз прежде. Но раньше Малфой не знал, что девушка любит его, раньше он не понимал, какого это — искренне волноваться за кого-то.
Что мешает остаться? Гордость? А разве она тут уместна?
Им обоим ни до этого — не время для проявления характера. Кому будет легче от того, что Драко оставит гриффиндорку одну?
Его отцу? Волан-Де-Морту? Ему самому?
Смешно.
Ничего не изменить, и одна минута с Грейнджер ни на что не повлияет. Но ты поможешь ей, поможешь перед тем, как убить. Перед тем, как сделать смертельный рывок, вонзив свои острые клыки в ее хрупкую, ничем незащищенную шею, высасывая из девушки жизнь, подобно Дементору.
Она действительно не заслужила такой судьбы. Не заслужила таких мудаков рядом с собой, не заслужила тех бед, которые произошли с ее семьей… Но справедливости в этом мире так ничтожно мало, что едва ли хватит на одну человеческую жизнь.
Это будет нечестно — пригласить Гермиону в свои объятия, а затем исподтишка задушить голыми руками. Но разве Малфои когда-то играли по правилам? Они их нарушали лишь тогда, когда им выгодно. А какая выгода в том, чтобы бросить ее? Тогда будет легче решиться на убийство?
Не обманывай себя, Малфой, уже слишком поздно.
— За что мне все это? Почему все пользуются мной, словно я пластмассовая вещь, а не человек? — прошептала гриффиндорка, обращаясь скорее к себе, а не к Драко.
И, к удивлению для самого парня, слизеринец подошел ближе к Гермионе, опустив взгляд.
Ему было жаль ее. Жаль до слез, до удушающей боли в животе.
Но девушка ничего не заметила, продолжая тихо всхлипывать, вцепившись пальцами в подушку. Она чувствовала себя никому не нужной грязью. Так всегда называл ее Малфой — грязь. Пустая, беспомощная идиотка.
Не смогла уберечь ни себя, ни своих родных. Гриффиндорка сломала жизнь родителям раз и навсегда, разрушила то маленькое счастье, которое у них было. Безжалостно раздавила, превращая в пыль.
А ее саму ломали люди. Каждый день причиняя все больше и больше страданий, пролезая в самую душу, расцарапывая сердце когтями до крови, нанося новые раны. И, казалось, куда хуже? Куда больней? Но было хуже, было больней.
Жизнь не назовешь жизнью, если за тобой по пятам следует чувство вины. Оно тянет тебя все глубже и глубже, заставляя забывать о том, кем ты являешься на самом деле, заставляя кричать до хрипоты от осознания своих ошибок.
И страх… он повсюду. Его так много, слишком много.
— Я не могу так больше… Каждую секунду я чувствую себя виноватой, Драко, — еле слышно, почти беззвучно, но слишком громко для него. — Не могу, понимаешь?
Минуту в гостиной стояла такая тишина, что, казалось, было слышно, как за деревянными окнами ложатся на землю снежинки со звонким хрустом, словно осколки хрусталя. Было слышно, как завывает ветер, и как какое-то существо, похожее на собаку, бежит по белоснежному, скрипучему снегу, воя куда-то ввысь.
— Почему меня должен убить тот, кого я люблю? — еще тише, почти на выдохе. И жгучие слезы текут по щекам, не принося облегчения. Кожа горит, а дышать становится все труднее, будто бы кто-то сжимает легкие, желая задушить Гермиону.
Осознание так же ошеломило Драко, как ослепительный удар молнии, а околдовало ещё сильней и неумолимей. Она вновь сказала это чертово слово, она снова дала ему пощечину одним лишь своим “люблю”.
Грейнджер знала, что не услышит ответа, не услышит утешительных слов, не почувствует его крепких объятий. У Гермионы даже не было сил поднять глаза на него — не было сил ни на что. Она прекрасно знала, что увидит — холод, удивление и, возможно, проблеск жалости, но Малфой не даст ей того, в чем она нуждается. И проблема в том, что никто никогда не сможет дать это ей, кроме него.
Драко совершено не знал, что сказать, слов просто не было, только лишь ужас. Гермиона не должна его любить, он не тот человек, совсем не тот… Грейнджер умрет из-за него, из-за него умрут ее близкие, а она любит. И она никогда не услышит ответных слов. Никогда. Девушка погибнет, так и не узнав, что чувствует слизеринец.
Она знала это, когда отвечала на поцелуи, когда прибегала к нему ночью, когда ложилась с ним в одну постель, когда не отводила взгляда от океана его серых глаз. Знала, но не могла заставить себя оторваться от него. И сейчас не может.
Иногда Грейнджер задумывалась о том, насколько проще ей было бы с Роном или Гарри. Как бы они ходили по Хогсмиду, крепко держась за руку, кушая огромные леденцы из “Сладкого королевства”, и смеялись бы, вспоминая былые времена. Но это было бы слишком просто, слишком правильно.
Драко вздрогнул от звука открывающейся двери. В проеме виднелось очертание Блейза. Слегка уставший, в идеально выглаженной рубашке и дорогих джинсах, Забини удивлено поглядывал в сторону Гермионы.
В глазах Малфоя закипела злость — обычно люди под таким взглядом сжимаются до размеров теннисного мячика и предпочитают не высовываться, но Блейз спокойно смотрел на бывшего друга, сложив руки на груди. И было между ними то, чего никогда не было прежде — холода и отдаленности.
Драко перегородил собой девушку, будто бы закрывая ее от назойливых глаз Забини. Он смотрел на парня так, будто бы он покушался на его собственность, будто бы он хотел отобрать что-то бесценное. Никто не имел права смотреть на нее такую — это была их общая проблема, не предназначенная для чужаков, а сейчас мулат для Малфоя был врагом.
— Что ты здесь делаешь? — прошипел Драко, заставив Блейза закатить глаза.
— Нужно поговорить, — сказал слизеринец с нотками раздражения в голосе.
Малфой не знал, стоит ли ему идти за Забини — ведь сейчас они были, мягко говоря, не в самых теплых отношениях. Но, с другой стороны, Драко вовсе не хотелось отвечать что-то на вопрос, заданный Грейнджер.
Нехотя, Малфой неспешно направился в сторону выхода, высоко подняв голову. Он специально двигался медленно, растягивая каждое движение. Мерлин, как же хотелось насолить “другу”, вывести его из себя, да так, чтобы он орал от злости. Чтобы его гребано-спокойные глаза горели от ярости.
Воздуха катастрофически не хватало, и эта, казалось бы, большая гостиная была слишком маленькой для них троих. Чувства переполняли Драко, а голова начинала ходить ходуном то ли от духоты, то ли от злости. Он схватился за металлическую ручку, демонстративно резко дернув за нее. Блейз громко выдохнул, пробурчав себе под нос парочку отборных слов.