Отворачивается, смахивает слезу.
Ему было больно — она приходила. Ему было плохо — она приходила. Он был в ярости — она приходила. Он в отчаянном состоянии — она приходила.
А когда ей было нехорошо? Где находился он? Веселился с Марией, разговаривал с Блейзом? Занимался своими чертовыми делами, под вечер вспоминая о грязнокровке? Потому что, когда приходила ночь, друзья исчезали, и появлялись проблемы. И только с помощью Гермионы он мог вырваться из этого состояния, удушливого и пожирающего.
— Ты не думала сама, сколько боли можешь причинять?
— Кому?
Замирает, вздрогнув.
Она? Интересно, когда это было, чтобы Гермиона сделала неприятно кому-либо? Да еще и так, чтобы Драко застал этот случай.
— Например, мне. Когда обжималась со Страцким, когда защищала его, когда гуляла с ним? Или, например, когда хотела покончить жизнь самоубийством.
Небрежно говорит. Пытаясь скрыть чувство вины за тот раз, что она прыгала с крыльца. Чувство стыда за все свои проступки. И легкую ярость, что она прогуливалась с Ленни вчера.
— Чем же? Когда я помогала тебе, приходила, когда тебе кошмары снились? Когда прощала твое обращение ко мне? Когда пыталась найти оправдание всем твои глупым словам и жестам?
Но ведь он не просил ее делать это. Девушка сама хотела и поступала так, как считала нужным. То, что он принимал это, никак не относилось к ней.
Гробовая тишина медным омутом охватывает сознание, влечет его в глубинную даль. И держит там долго, слишком долго. И выпускает только одного с громким вздохом:
— Это была твоя собственная инициатива.
И снова — грохот от грома, который, видно, злился от чего-то. Злился и плакал слезами, что опадали на землю. Что появлялись на лице у девушки, сидящей спиной к парню.
Сглатывает, чувствуя, как жидкость разрезает щеки. Еще раз и еще. Оставляя следы на подбородке, скатываясь на руки.
Холодно. Ей было так холодно.
Так чертово плохо от того, что он сидел рядом и делал еще больнее, еще хуже, чем было ранее. Сидел и заставлял задуматься о том, что не следовало ей приходить за помощью, ожидать ее от этого человека.
— Это правда?
Выжидающе смотрит на нее. Ждет.
Это то, что его интересует. То, о чем он думает.
Хочет удостовериться в сказанном — Грейнджер любит его. И он бы поверил, не будь двух факторов, говорящих против этого.
Как можно любить человека, который должен убить тебя? Считая с тем, что он ненавидел и презирал тебя всю жизнь.
И как грязнокровка может чувствовать такое к аристократу?
Как?
— То, что ты сказала вчера?
Вчера?
А, когда она рыдала, прося о пощаде? Сказала те убивающие и, в тоже время, приятные для человека слова.
Я же люблю тебя, Драко!
Правда. Это, безусловно, было правдой. И совсем не зависело от того, что, под страхом смерти, человек может начать говорить, что угодно, лишь бы продлить свою короткую жизнь хоть на день.
— Неважно.
Худое тело падает на кровать, подлетев к воздуху с простынями. Они приятно ласкали кожу, и девушка прикрыла глаза, проводя пальцами по ним.
Тепла. Она хотела тепла.
— Это правда?
Требовательный тембр, почти ругательный.
За что?
Да непонятно. Просто Драко хотелось поскорее узнать, являлось ли то признание действительным?
По правде говоря, сотня девушек признавалась в симпатии к нему, теша самолюбие парня. И он, окинув их улыбкой, продолжал идти вперед, расправив плечи. А те провожали его влюбленным взглядом, радуясь тому, что он подарил им свой взор.
Дуры. Они все были дурами. Но не она, не для него.
— Это правда?
Порывисто, покрывая ее кожу мурашками.
Достало. Как же ее все это достало, надоело!
— Да, Малфой! — прошипев, отвечает она. — Еще одна дурочка любит Драко.
Замолкает. И, кажется, что читает все его мысли. Слышит каждый вздох и нервное дыхание.
Он не ответит ей взаимностью, нечего и ждать.
— А что насчет тебя?
Знает, что не скажет хорошего слова, однако хочет поставить в неудобное положение. Ну же, Малфой, чего ждешь? Давай, скажи, что терпеть не можешь девушку, которая призналась тебе в своих чувствах!
— Не знаю.
Дыхание перехватывает. Железный обруч вдруг с силой охватывает горло и не дает тому вдохнуть хоть глоток воздуха.
Не знает. Не знает, черт возьми.
Поворачивается на другой бок, лишь бы только не видеть его лицо, спокойное и слегка заинтересованное происходящим.
Может, он и знал ответ, но не мог самому себе в этом признаться. Да и не следовало делать это.
…тебя не поймут, Драко.
…ты не должен любить грязнокровок.
…презирать магглорожденных — дело аристократов.
И он никогда не сможет любить Грейнджер. Потому что неправильно это. Потому что стыдно.
Ему было стыдно любить такую, как она.
Почему?
Потому что он аристократ, а она…
Потому что чертов голос отца даже сейчас проникает в его сознание, шепча там, что и как он должен делать.
Потому что он не может опозорить свою семью.
Потому что… просто не может переступить тот порог между ним и девушкой. И никогда не сможет.
— Ну, конечно, ты не знаешь! — тихим, сдавленным голосом отвечает. Но добавляет более громко: — Самооценка повышена от того, что какая-то девочка любит тебя. Десятая за этот месяц. Поэтому… да вообще!
И нечего добавить. Только боль свербит изнутри, организовывая в ее теле огромную дыру черного размера. Такую, что хоть руку засовывай — не застрянешь.
— Заканчивай шутить, Грейнджер.
Не нравится. Это даже злит его. Он сказал то, что чувствовал, чего же еще ей нужно было? Признания? Букет цветов и слов, как он жить без нее не может?
Помечтать не вредно, вот только не произойдет подобное никогда.
— А ты не задумывался, как раздражают твои неуместные шуточки и язвы?
— Это часть меня. Которая тебе жутко не нравится. Но если бы этого не было, не было бы и такого человека, как я. И не любила бы ты меня тогда, верно?
Верно.
Громким окликом отзывается у нее в голове “верно”.
Она любит его за все. За язвы, за пронзительный взгляд, за эту пренебрежительность, за все поступки. И — О, Мерлин — как она была благодарна ему за то, что он спас ее от Страцкого. Была настолько благодарна, что не смогла бы и словами выразить это.
— Не за что тебя любить.
Поворачивается к нему лицом. И взгляд противоречит тому, что она сказала.
Есть. Есть, за что любить.
Ее рука медленно касается подушки, рисуя невидимые круги на наволочке.
Он лежит напротив нее. Совсем рядом. Так близко, ощущая, как накаливается воздух. Как неравномерно она дышит. Как тряслись ее пальцы.
Шум за окном сильными ударами отдавался в их головах, прутьями охватывая мысли. Забирая их, выкидывая куда-то. Приводя вместо них проблемы и грусть, суровую, твердящую правду.
Отец. Гермиона позабыла о нем на этот день. Не считая кошмаров и внезапных мыслях о том, как он.
Отец… Она даже не знала, как он и что. И мать не отвечала, не писала.
Почему? Почему она не отвечала дочери?
Ей стало страшно. Так сильно, что перед глазами поплыло. Что пальцы вдруг замерли, а сердце остановилось вместе с ними.
Боже…
Почему же она не отвечает? Неужели папе стало настолько плохо? Неужели даже нет времени, чтобы наскребать хотя бы два слова — “Все хорошо”.
— Мама, — на полу вдохе говорит, шепчет.
И голос дрожит, как струна. И внезапно рвется, оставляя следы от боли. Делая так, что слезы текут по щекам.
Страх. Уйди.
— Что? Что “мама”?
Внимательно смотрит, нахмурив брови.
А в голове — его мать. Его прекрасная, добрая, заботливая мать.
Нарцисса…
— Не пишет мне. Не писала с тех пор, как…
И обрывается. Надрывается, криком вырывается из груди.
— Тише… Не плачь, ответит.
А его мать? Может ли она вообще писать, говорить?
Наверное, нет. Скорее всего.
И следующий вопрос порывом срывается с губ: