Движется, распарывая воздух, тонкий костистый палец. Когда он замрет, кому-то из нас придется плохо. Этот учитель необычайно строг, с ним шутки плохи. Этот будет долбить, пока не научит. Попались… кто заманил нас сюда, в какой недобрый час клюнули мы на нехитрую приманку? Ох эта хлебная карточка! Позарились на дармовой хлеб, так нет уж нам теперь от учебы никакого спасенья!
— Сегодня мы пэвторим текст, пройденный нами на прошлом уроке. Итак — «Колаямбу».
Голова кругом от мудреных названий, от слов непонятных — не наших, немецких. Памятен нам этот текст, а как же. На прошлом уроке вколотил ты его в нас, будто чугунной кувалдой: вовек не забыть! Каждое слово заставил повторить сорок раз. И хором все, хором. «Нох айн маль, нох айн маль!» Душу вынул и обратно не вставил. Еще раз да еще раз, ух, мучитель! Слово одно какое-то откопал — мол, французское оно; немецкого нам не хватало ведь: нате, получайте. Пишется «плантаге», но читается вовсе «плантэжэ». Об этом тоже сорок раз напомнил… Альтафи тогда специальное письмо домой в деревню накатал: здравствуйте, мол, как поживаете, а по-немецки мы здесь, мол, запросто шпарим, теперче французский начали учить — трудный, собака!..
На очереди Гизатуллин — быть сегодня жертвой ему.
…Потрескивает над тихим классом ломкий, дрожащий голосишко. Спотыкается на каждом слоге, пятится и скачет, еле дух переводя, галопом через фразу. Гизатуллин читает текст. Красный стал, как вареный рак. Вот и верь ему, а божился еще, что с ним малокровие сделалось.
— Колаямбу арбайтэтэ… арбэй… арбайтэтэ… ауф… ауф… эйнэр… айнер… планта…
Ишь взбирается, ну! Не грохнулся бы оттуда, бедняга, — убьется, как пить дать. Теперь следует сказать «плантэжэ», если хочешь, конечно, человеком стать; вспоминай, вспоминай, прочти правильно, не споткнись. Нет, не идет; запыхался уж: видать, все из головы повылетало…
— …айнер планта… планта…
Застрял. Ну, сейчас что-то будет. С разбегу надо брать, авось и проскочит тогда, с разбегу!
— …ауф айнер плантаге ин Африкэ.
В этот жуткий миг кто-то громко чихнул. Неудачное «плантаге» как раз потонуло в разлетевшемся чихе — класс облегченно вздохнул. Везет тебе иногда, брат Гизатуллин!
Но… как говорится, не скажи «гоп». Не знал Гизатуллин, что обрушилось бы на его голову уже сейчас, не покрой это «плантаге» спасительный чих. Тело в желтом сатине ринулось вперед. Длинный палец стремительно взметнулся над классом.
— Нох айн маль!!
В классе вдруг — две дюжины истуканчиков. Застыли. В соседней комнате учитель пения нажимает одинокую клавишу пианино, выбивает отчего-то который раз одну и ту же ноту. В застоявшуюся тишину класса капает из-за стены: «маль, маль, маль…» Выше крыши, как говорится, не прыгнешь. Ладно. Нох айн маль так нох айн маль, гори она ясным пламенем…
Растекающимся, совсем уж по-девчоночьи жидким голосом Гизатуллин опять вляпался в ту фразу. Потянул.
— Колаямбу… янбу… янбу… Колаямбу арбайтэтэ ауф айнер…
Эх, понесся!
— Ауф айнер плантаге ин Африка.
…Голос Желтой рубахи был как гром среди ясного неба. Он был как из трубы, он был трубяной, то есть это… трубный! И костлявый палец чуть не вонзился Гизатуллину прямо в лоб, повыше бровей — туда, где родилось злополучное «плантаге». Это было дело.
— Плантаге или плантэжэ?!
Вот так спросил. Страстно спросил. Даже несгибаемый Альтафи всполошился; он, известно, чудак — во все приметы верит: сейчас же сплюнул через плечо и крепко потер себя под мышками.
Гизатуллин, конечно, под таким громом остолбенел. Застыл он от такой трубы. И рот позабыл захлопнуть; а когда захлопнул, оказалось — язык забыл прибрать; но вскрикнуть Гизатуллин уже не посмел, вякнул только. Потихоньку вякнул, под нос себе… И белый стал. Но тут Желтая рубаха очень себя проявил, что он вообще-то человек добрый, если, конечно, копнуть; подождал, например, пока Гизатуллин из белого стал бурым, то есть не совсем, но местами. В бурых, скажем, яблоках. Потому что когда человек делается совсем белый, с ним разговаривать трудно. Его держать надо, чтобы он не упал. Он это может, когда белый. А вот когда он уже бурый, значит, все в порядке.
— Пэвтэряй за мной! — сказал трубный голос Гизатуллину.
Гизатуллин, хоть и был в бурых яблоках, но что к чему, не понял.
А голос теперь был немножно другой. Он не трубил, он щелкал. Щелк-щелк. В кабинете физики есть такая машина; говорят, она электрический ток делает. У машины этой есть большое белое колесо, и если его покрутить, то металлические щетки (они там, на этой машине, тоже есть) делают щелк-щелк. И пахнет чем-то, легким таким, безвкусным. Говорят, это называется озон. Когда учитель по немецкому вертит своим пальцем и шевелится под желтой рубахой, кажется, он тоже ток делает. Может, правда? Щелк-щелк… И пахнет вроде; озон этот… а?