…Приходилось ли вам ноябрьским промозглым днем, когда ветер кидает в лицо колючий снег вперемешку с землей, отшагать пешком целых двадцать километров? Баязитова прошла их в тот день, добираясь до железнодорожной станции. Ей не было очень уж плохо: она вспоминала сестренок. Перед самой станцией у Баязитовой развалился правый лапоть. Лапти, совсем еще новые, она только вчера купила у пошалы́мского селянина, и теперь Баязитовой было страшно обидно, что правый уже расплелся. Однако быстро темнело, поэтому она вскоре перестала думать о лаптях. Ноябрьский день — он как хлеб, полученный по карточке. Не успеешь начать, смотришь: батюшки, да он уже и кончился…
Вокзал показался ей угрюмым и недобрым. У железной круглой печи, выкрашенной в черный цвет, собралась целая толпа. Кого только тут нет, господи!.. Вон солдат с рукой на перевязи, изо рта у него торчит замусоленная цигарка. Другой, в распахнутой длинной шинели, без шапки, каждую минуту закатывает красные воспаленные глаза и мелко дрожит. Потом его отпустит на время, и он дышит тяжко — отдыхает. Видно, контузия. Слово это, вошедшее в обиход всего-то как года три, знакомо уже любому. Рядом черный, приземистый парень с грязным лицом и запущенными волосами зазывно тасует карты; телогрейка его, в пятнах и подозрительных подтеках, масляно блестит; пальцы у этого корявые, но ловкие, с черными полосками ногтей. Он все время что-то бурчит, часто с его кривящихся губ слетает грязное ругательство. Прислонясь спиной к железной печке, сидит старик с козлиной выцветшей бородой, прижимает к себе тяжелую палку и жует беззубыми деснами какой-то жилистый кусок; жует безостановочно и, по всему видно, очень давно. Баязитова пристроилась там же, у печки, хотя старик жевал противно, капая слюной. Но что делать! Поезда еще не было, а когда будет, про то никому не известно.
Настала ночь. Баязитова проголодалась, ждать становилось невмоготу. Пришел к печке милиционер, громадный, чуть хромой, в полушубке, перетянутом широким ремнем, с кобурой, тяжело стукающей его по заду; потребовал у того, с черными ногтями, документы. Потом что-то сказал и увел его с собой.
Это происшествие отогнало подбирающийся уже вплотную сон — Баязитова испугалась, но смотрела с интересом.
Около полуночи на станцию прибыл наконец тяжелый состав. Гукнул протяжно, лязгнул и замер. Люди — бывалые, тертые — разом поднялись: на товарняке, если сумеешь зацепиться, можно добраться в любой конец. Вышла на перрон и Баязитова: не было еще случая, чтобы товарные составы не останавливались в Агрызе; а ветка тут, кажется, одна.
Ездить товарным поездом, как известно, строго запрещено. Поэтому надо быть очень ловким, чтобы суметь пристроиться на него. Ну, Баязитова в этом кое-что понимает: ей уже приходилось забираться на товарняк, да не раз. Прежде всего надо углядеть тех, кто может тебя поймать, это главное. Их, кондукторов, обычно двое; они в тулупах, с фонарями, за голенищами сапог у них полно разноцветных флажков. Один кондуктор — в голове состава, на первой тормозной площадке, другой — в самом последнем вагоне. Когда поезд приходит на станцию, они прыгают на пути и бегут к главному кондуктору. Этот тоже с фонарем, но на шее у него еще свисток на железной цепочке; главный объявляет тем двум, сколько времени простоит состав. Если, например, поезду стоять долго, то они идут в помещение обогреться. Или, скажем, чайку еще выпить. Если же мало, они прохаживаются вдоль вагонов, не отходя далеко в сторону. Перед отправлением главный пронзительно свистит в свой свисток и машет фонарем машинисту. Потом откликается паровоз: гу-у-у! Понятно, мол, отправляюсь. И вот в этот самый момент и надо вскочить на тормозную площадку какого-нибудь вагона; лучше, если попадешь в середину состава. Когда поезд тронется, то уж никто не сможет до тебя добраться. Кондукторы — что они могут сделать? Товарный вагон не пассажирский; в товарняке тамбуров не бывает, и из вагона в вагон перейти почти невозможно.