Мы опять думаем. От горя, может быть? Страдал, наверно, много, да? Много перенес, вот и седой… Альтафи, как всегда, на отличку — он подходит к вопросу с биологической стороны: мол, у тебя, Сабир-абзый, в твоем организме этих… витаминов нужных не хватает.
— Нет, — говорит Сабир-абзый и медленно выпускает из носу две струйки дыма. — А поседел я, ребятишки, за полчаса, когда первый раз встретился с фашистами. Видели вы, как вешают людей? Нет. И не приведи аллах вам увидеть такое… В сорок первом году пошел я, значит, в разведку. Ну, я, конечно, был в этом деле новичок, не случалось мне до тех пор в разведку ходить. А стояла наша часть, помнится, под Смоленском. Это еще до ранения моего было. Пошли. Лейтенант наш ротный, я да парень один, латыш. Могучий такой, десять фашистов одной левой уложит. Ну и я тоже был тогда в силе, здоровый, крепкий. Ночью, значит, подползли мы к деревне и устроились на чердаке заброшенной баньки. Она в аккурат на пригорке стояла, с краешку. Задание у нас было — проведать, какая в деревне фашистская часть расположилась, где штаб ихний и какая техника продвигается по шоссе. Стрелять, шум поднимать — ни-ни. От нас требуется доставить сведения. Ладно. Рассвело, значит. Смотрим перед собой: крыша там гнилая, дырок полно. Все видно как на ладошке. Определились мы прямо к сельсовету, лучше и не придумаешь. Стоит на краю деревни дом, в два этажа. Метров пятьдесят от нас, не больше. Площадь там, мотоциклистов полно… С утра они закопошились. Мы лежим себе на чердаке, не дышим. Часов в восемь прибыл фашистов самый большой начальник — забегали все, как ошпарили их. Наблюдаем дальше. Уж больно, показалось, фашистские-то солдаты веселятся — они вроде как из штабной роты были, — выскочили трусцой на площадь, стали умываться и поливать друг друга водичкой из котелков, брызгаются, шумят, резвые все, а один — так ну просто артист: фокусничает, кривляется, насмешил всех до упаду; и спел, и сплясал — те чего-то кричат ему по-своему, по-фашистски, гогочут, за животы хватаются. Умора, одним словом. Смехота. Не ведают, паразиты, того, что они у нас как на ладошке, под пристальным наблюдением. Лежу я и думаю: неужто эти вот развеселые, здоровые такие ребята разбойничают на нашей земле, стреляют, сволочи, в детей и стариков? Непонятно мне это…
Сабир-абзый тяжело вздыхает, глядит на цигарку. Она уже наполовину выкурена, но до конца еще далеко. Цигарка толстая, длинная и здорово дымит. Сабир-абзый уводит взгляд куда-то в сторону, глядит задумчиво, и в темных зрачках его отражаются красноватые отблески огня.
— И что там дальше было, знаете? Ровнехонько в десять ноль-ноль подъехала к сельсовету, к штабу ихнему то есть, крытая машина. Игры всякие они тут прекратили, забегали по улицам — начали сгонять к площади народ. А какой в деревне народ, известно: старики, детишки да бабы. Фашисты эти, веселые, автоматы на пузо повесили, встали строем. На площади тишина. У меня тут нервы подвели: опомнился — весь дрожу. Лейтенант меня в бок ткнул и говорит: «Будь мужчиной, Гарипов, чего ты как барышня. Сейчас, говорит, эти гады казнь устраивать будут. Смотри, — говорит он мне, — и запоминай на всю жизнь, чтоб злее был…»
Глянул я в другую сторону и чуть было с чердака вниз не лязгнулся. Знаете, ребятишки, физкультурную арку? Ну, такая… на ней еще канаты висят, жерди всякие, шесты… Понимаете? Школа там рядышком стояла… Вот, вижу: из одного каната, который потоньше, фрицы, сволочи, петлю мастерят. У меня глаза будто пеленой какой затянуло, будто ослеп вдруг. И пошевельнуться-то нельзя. А товарищи мои пока спокойны. Они уж который раз в разведке, навидались. Я ведь что? Я в своей жизни курицу-то никогда не резал, жалко потому что. Я, помню, раньше — увижу, мышь какая в мышеловке, хвостишко у нее защемило, скажем, так я ее и выпущу жалеючи. Ладно. Лежим мы на чердаке, глядим туда. Вышел ихний главный начальник. Офицеры вокруг него на цыпочках, стараются. Машину эту, фургон, раскрыли, засуетились еще больше. Гляжу, выводят оттудова мужчину, руки у него скручены, а сам по пояс голый, без рубахи. Избит страшно, весь в крови, опухший, кругом синяки. Лейтенант мне бинокль протягивает. Посмотрел я — человек крупный, даже грузноватый. Брюки на нем черные, сапоги тоже. Одного глаза нет у бедняги — видать, выбили. Ну, подтолкали его к этой арке, под петлю, туда ж и полуторка подъехала с откинутыми бортами. Лесенку приставили; аккуратно все, гады, делают. Накинули ему на шею петлю — площадь вся как вымерла. Потом появились два офицера с папками в руках; один раскрыл, стал читать — приказ, наверное. Нам, конечно, слышно не очень чтоб хорошо: ветер в другую сторону дует. Только прислушались мы получше — ближе к нам кто-то переводит громко на русский. Ну, понятно стало. Накануне партизаны налет сделали, побили фрицев, а этот тоже партизан. Без предателя, конечно, не обошлось; бумагу фашисты читали, как будто им все доподлинно известно. Мол, коммунист, до войны работал в этом селе директором школы, потом парторгом был. Видали? Директор школы — и его на площади, перед детишками, которые, может, все у него учились. Я бинокль отдал, теперь латыш смотрит. Ну, дальше…