Он читает мне «Онегина», читает долго, красиво…
На улице завывает буран. Если и на войне, на ее полях, сейчас такой буран, наверно, тогда много народу замерзнет в эту страшную зимнюю ночь…
…От старого учителя я ушел очень поздно. Вернувшись в общежитие, лег спать. Было душно, пахло прелыми онучами, валенками, лаптями. Зарифуллин скрипел зубами, Гизатуллин время от времени, не просыпаясь, принимался жевать: чавк-чавк; видно, снилась ему какая-то вкусная еда.
Мне же ночью приснился Евгений Онегин. Он был в черном блестящем цилиндре, в белых перчатках и в очках без дужек, на одной тоненькой цепочке. Снилось, что утром, до рассвета еще, стоим мы с ним в очереди за кипятком, в руках у нас одинаковые солдатские котелки, и Онегин — в больших старых лаптях.
…Той зимой, после каждого сочинения, все мы побывали в комнате учителя на дополнительных занятиях перед сверкающей жаркою печкой…
ГОНЯЛ ЧАИ ВЕСПАСИАН, ВЕЛИКИЙ ИМПЕРАТОР
Общежитка наша, педучилищенская, живет по своим собственным законам. Живет занимательно, этакой, надобно оговорить, полной жизнью. И драмы, и комедии разыгрываются здесь вперемешку чуть ли не каждый день.
Вот один такой общежитский вечер.
…В комнате пока тепло, хотя печка давно остыла. Надо делать уроки, да только — лень-матушка… И есть хочется. Поспать бы сейчас, но этого не велено: отбой в одиннадцать часов; до тех пор ложиться — ни-ни! Учителя, если увидят, поднимают такой шум, что себе дороже. Зарифуллин на это страшно возмущается: мол, что за порядки дурные? Зарифуллин у нас вообще буйный, у него характер неуравновешенный. А кто, говорит, проверяет тех, кто живет на квартире? И тех, кто спокойненько поживает у себя дома? Почему это им можно, а нам — нет? Если, говорит, я все уроки выучил, кому какое дело, когда спать завалюсь? Долго он шумит. Но Альтафи, посмеиваясь, укладывает его на обе лопатки изречением нашего немца:
— Сколько муха ни звени, ей экошка не разбить.
Потом начинаются всякие проделки. Те, у кого койки стоят в самых темных углах, поджидают дежурного учителя. Когда он входит с проверкой, они усердно чем-то занимаются, но только уйдет учитель — вся эта братия прямо в одежде заваливается дрыхнуть. Аркяша, например, вообще не раздевается. Ему лучше всех: утром, когда надо бежать в столовку за горячим чаем, Аркяша не теряет попусту времени, — одеваться там, искать в темноте, где что лежит, — поэтому он всегда поспевает первым. На жратву Аркяша сильно удалой.
…День сегодня был интересный, сразу после уроков начались невиданные дела. Пообедали, как обычно, супцом, накололи дров, затопили печи и тут говорят: всем собраться в большом зале столовки. Оказалось, по колхозам разъезжала бригада писателей, и вот одного из них пригласили в училище. Стоит дяденька с пегими волосами, с толстым шарфом на шее, но в тонком демисезоне; нам объявляют — вот писатель. Настоящего писателя, живьем, как выяснилось, никто из нас еще не видал. Прежде чем прочитать отрывок из своего произведения, писатель начал говорить вступительное слово. Мы разинули рты.
— Товарищи, — воодушевленно заговорил писатель, — дорогие друзья, учителя, студенты и другие работники, присутствующие в этом зале! Разрешите мне вам, дорогим друзьям, учителям, студентам и другим, присутствующим в этом зале работникам, передать от нас, писателей республики, поэтов республики, драматургов республики, и от о всех служителей пера пламенный привет, наше уважение и нашу горячую веру в вас, молодежь, молодое поколение, незнакомое, как говорится — здравствуй племя молодое! — племя строителей советского будущего, нашу веру в вас и нашу надежду, а также то, что о вас, студентах училища, о молодых, выбравших своей будущей профессией самый уважаемый труд, посвятивших себя благородному делу воспитания подрастающего поколения, о юношах, девушка и… и…
— Ну, заливает… это что ж такое… — обернулся к нам Альтафи. — Юноши… девушки… так он что: еще третий однородный член хочет отыскать? Как же: среднего рода, что ли, оно будет? Нет людей среднего рода… такое… — обругал он писателя плохим словом, нам даже неудобно стало.
В это время еще один преподаватель обернулся и показал свое сильное недовольство. Пришлось смеяться в кулачок. Но тут писатель принялся, наконец, читать свой рассказ об Отечественной войне, о великой битве с фашистами. И — вот так чудо: ни на столечко же человек говорить не умеет, тягомотину только разводит, а вот гляди какие замечательные слова написал! Альтафи нам потом все это разъяснил. Оказывается, иной раз бывает и такое: выступает оратор — заслушаешься, а на бумаге он дурак дураком, корявый весь, или же наоборот: пишет просто здорово, отлично пишет, но говорить не умеет! Очень нам рассказ писателя понравился. В рассказе этом была и горькая печаль о погибших, и радость близкой победы, и тоска бойца по своим родным местам. Писатель стал казаться нам умницей — видно, он умел глубоко чувствовать и переживать, этот невзрачный с виду, но такой мудрый человек! Да уж, писать, конечно, — не говорить, а говорить, конечно, с другой стороны, — не писать… Слушали мы его затаив дыхание, и, кажется, было слышно в зале, как бьются наши сердца. Сильный рассказ! Мы хлопали писателю, не жалея ладоней, так что он даже растрогался и в ответ на наше горячее одобрение высказал благодарственное слово; да только опять, бедняга, запутался в тех самых однородных членах…