Ближе к вечеру мы поняли, что встреча с писателем оказалась полезной со всех сторон.
…Зная свое нетерпение и помня о вечном желании поесть, я отдал завтрашнюю порцию хлеба Зарифуллину. Само собой, не насовсем. На сохранение.
— Спрячь, пожалуйста, к себе в сундук и на давай мне. Даже если я умолять буду, все равно не давай! — сказал я Зарифуллину.
Он согласился. Ключ от сундука висел у него на поясном ремне; он открыл скрипучую крышку и положил туда мой хлеб.
Зимними вечерами есть хочется особенно. Летом терпеть гораздо легче. А зимой прямо беда. Вот, скажем, сижу я, играю с Зарифуллиным в шахматы. Надо мной стоит Аркяша, наблюдает и при этом жует хлеб: чавк-чавк. В аккурат у моего уха. Сегодня нам выдали хлеб сразу на два дня вперед; мой пока лежит в сундуке у Зарифуллина. Аркяша уминает, изверг такой! Хлебный запах бьет мне в нос, щекочет в горле, выжимает слезу из глаз — эх, вкусный запах… Теплый, маленько влажный, в общем, законный запах. Самый лучший запах на свете… Я коня зевнул… Ай, и пешку тоже!
— С тобой играть-то неинтересно, — скалит зубы Зарифуллин. — Хочешь, без ферзя с тобой буду играть?
У меня в носу будто застрял тот чудный запах.
— Открывай сундук, слышишь? Давай сюда хлеб, — шиплю я на Зарифуллина.
Он хохочет:
— Ха, погодишь маленько! Ты что думаешь: я кладовщик? То закрывай ему, понимаешь, то открывай!
— Давай, — говорю, — хлеб, а то я больше играть не могу.
— А что сам-то мне говорил?
— А что я говорил? — Я уже не в состоянии помнить, говорил я ему что-либо или не говорил.
— «Что говорил, что говорил»… Ходи давай! Твой ход…
— Не, я не могу. Хлеб давай.
— Накось, выкуси. Не дам, и все! Сам наказывал: даже если умолять буду — не давай. Вот и не дам.
Я все же пытаюсь умолять:
— Ну дай уж, Зарифуллин, умру ведь. Прямо вот перед тобой упаду и умру!
Игра остановилась. Страсти накаляются — Зарифуллин начал сдавать. Спор идет уже не за шахматной доской, а у давешнего сундука. Близко к цели. У Зарифуллина уже и ключ в руках. Но он все упрямится:
— Ты что хочешь — завтра с голоду подохнуть? Дэ-а?
— Давай, давай…
Зарифуллин со злобой наклоняется к сундуку. Хочет даже швырнуть кусок на пол, но уважение к хлебу пересиливает в нем презрение ко мне.
— Давно знал, что ты не человек! — ругается он. — С тобой лучше и не водись… Как дюдюкну разок в лоб-то — уши отвалятся!..
Партию мы все же продолжаем; она кончается быстро. Зарифуллин от злости проигрывает. Я доволен. Передо мной кружка воды, в руках кусок хлеба. Мы начинаем новую партию…
Время-то уже, оказывается, одиннадцать часов. Пора укладываться спать. Аркяша уже завалился, как всегда не раздевшись. Значит, завтра первый притащит котелок горячего, вкусного чая. Тут мне в голову ударяет одна мыслишка. Точно, точно… Утром ведь тоже темно, ничуть не светлее, нежели сейчас! И буран обычно. У кого есть часы? Нету! Ни у кого нету. И радио нету. Когда утром бежишь за чаем, и свет-то не включается, так и собираемся впотьмах. А раз так… Ну-к, если сыграть хорошую шуточку? Зарифуллин быстро понял, что к чему, и мы тут же наметили план действий. Хороший сценарий получился. Свет выключили, спать легли. Все остальное шло точнехонько по нашему плану…
— Ребята, подъем! Шесть часов!
Со скрипом, с грохотом вскакиваем с мест, несемся к печке, где целая гора лаптей и валенок, устраиваем там страшную свалку.
— Эй, займи и на меня! Слышь?
— Возьми мой котелок, будь другом! — орем мы не слишком громко.
— Опоздаем, братцы! Ничего не достанется…
Аркяша подскакивает, словно заведенный, мигом вытягивает из-под подушки свою шапчонку, из-под кровати помятый котелок и первым вылетает за дверь. И последним тоже, конечно. Мы смотрим через окошко: при свете луны, выкарабкавшейся из-за низких туч, несется против ветра полусогнутая маленькая фигура. Хорошо бежит Аркяша, умело! Согнувшись, он легко преодолевает напор злого бурана; наушники его драной шапчонки расправились, словно крылья самолета, — кажется, что никакая сила на свете не остановит Аркяшу в его порыве к горячему чаю.