Приходилось ли вам жарким, чудным июльским днем на запряженной смирной, толстобокой лошадкою телеге подъезжать к тенистому прохладному лесу? Когда лежишь на большой охапке упругого сена, и отец, пощелкивая кнутом, что-то задумчиво напевает на передке арбы и поводит в такт широкими основательными плечами? То-то здорово! Гизатуллин, к примеру, вспоминает с удовольствием… Отец распряг тогда лошадь и привязал ее в тени высокой старой елки — чтоб оводы в полдень не заели, — а сам пошел косить лесное ароматное сено. Гизатуллин бродил рядом, среди высоких зарослей папоротника. Сколько разных голосов в лесу — уйма! Вон с вершины древней корявой липы кричит бестолково печальная кукушка. Из самой чащи доносится чье-то раздраженное «Кр-ррр! Кр-ррр». А вот, разыскивая свою пернатую маму, плачет маленький ребенок-коршуненок: «Пиль-дер-рек! Пиль-дер-рек!»
И еще какие-то голоса, звуки, шорохи…
«Сынок, ты, гляди, поосторожней: если какой старый пенек попадется, то на нем может змея лежать; бывает, и не заметишь!..» — сказал Гизатуллину отец. В юную чистую память Гизатуллина слова эти врезались навечно: значит, на старый, гнилой пень в солнечные дни выползает погреться змея, страшная… Лес, вместе со своими хищными зверями, птахами и насекомыми, был как новый неизведанный мир. Что касаемо волков, Гизатуллин сам их видел. Как-то на лесную полянку, где паслись лошади, выскочил серый, матерый такой, крупный, и, цапнув жеребенка за холку, выдрал ему большой кусок кожи — пришлось потом забить беднягу, — а волк сразу убежал, и крикнуть даже не успели. Кони весь день, помнится, беспокоились, злобно фыркали, а заслышав какой-нибудь незнакомый звук, тотчас собирались в кучу, жеребята оказывались в середине… Ах эти походы в ночное, эти пахучие, душистые шалаши, кони, похрустывающие влажной вкусной травой, этот ночной, темный, таинственный лес и ночные в нем голоса!.. Есть одна такая лесная птица, она кричит в самую полночь глухим, но раскатистым, тревожным криком: «Ух, ух, ух, ух!!», заставляя содрогнуться даже самые смелые сердца.
Однажды, когда ночь перевалила к утру, они проснулись в своем шалаше от волчьего близкого воя. Мальчишки, кто постарше, окликая друг друга, поднялись, вышли маленькой толпой наружу, а Гизатуллин вжался в сухое сено, затаил дыхание: что-то будет? Труса праздновать все же не хотелось, и вслед за старшими выбрался в лесную чащу и он; небо, обложенное тучами, черное — неощутимое, но давящее, — грозило чем-то скорым и опасным; еще пахло дождем. Лошади вокруг пофыркивали, бродили медленно, встряхивая иногда головами, однако не казались испуганными и громко хрустели травой. Только ведь слышно было: ночь… вой жуткий… Холодеешь от них, от этих проклятых завываний! Парни, выхватив из угасающего костра две-три раскаленные головни, углубились в лес. Гизатуллин продолжал томиться у шалаша, где посветлее и не так страшно; вдруг в зарослях раздался хохот. Оказалось, лесник Гарай понарошку пугает, шутник чертов! Неподалеку ночевали косари, среди них была и девушка Хаи́т; по деревне ходили слухи, что они с Гараем большие друзья. Вот лесник и показывал себя.
А кони-то, скажи, будто знали: ишь как спокойно паслись и не вздрагивали даже!..
Когда Гизатуллин был маленьким, в лесу, говорят, водились еще медведи. По крайней мере так утверждает одноухий старик Ахметша́, живущий на одной улице с Гизатуллиными. Однажды, мол, ходил он по лесу и увидел, как на поваленной сосне играют два медвежонка; прямо, говорит, замер от удивления. Сами, говорит, кругленькие, такие красивенькие, сталкивают, говорит, друг дружку с этой лесины поваленной, урчат, будто у них внутри моторы как на тракторе, только махонькие. Стоял старик Ахметша разинув рот и любовался на медвежат, когда ему врезали по уху, да так сильно, что он, болтая ногами в воздухе, пролетел метров пять и вонзился торчмя головой в землю! Старик было тут же и вскинулся сгоряча, не поняв еще, что к чему, а перед ним, мол, на задних лапах громоздится здоровенная медведица! Не успел Ахметша-агай мыслишку первопришедшую обдумать, как медведица эта треснула ему по уху вдругорядь — так и полетел бедный старичок, словно пташка, пока не приземлился где-то далеко за кустами. Пролежал, говорит, почти бездыханный неизвестно сколько, а когда очнулся, глядь — медведей, ни больших, ни малых, никого нету, одного уха, которое справа, тоже нету, скула вывернута и один глаз очень плохой: ничего не видит. Вот как не понравилось медведице-мамке, что кто-то подглядывает за ее ребятишками!..