Миннебикаттай проворно вскочила и, прикрывая подолом передника скривившийся рот, жалобно воззвала к душе этого лесного разбойника:
— Урус, джаным[17], пажулысты… — молила она и… внезапно умолкла. Потому как перед нею со злобным, растерянным видом стоял сыночек родной сестры Миннебикаттай, сорокапятилетней Гадельнисы́, которая вышла замуж в соседнюю деревню. Звали лесного разбойника Гаптельфа́ртом, и было известно, что он только недавно удрал из ФЗО. Вот тебе и ребята Милюшина! Парнюга тем временем опомнился, но, подумав с полсекунды, тему для уважительной беседы с родной тетушкой найти, скорее всего, так и не сумел, после чего, видимо жалея попусту потраченное время, засветил разок Гизатуллину промеж глаз и скрылся. С этих вот самых пор деревенские жители перестали бояться лесных «отнимателей» ягод.
Так война свела на нет всю таинственность и романтику Большого Дремучего Леса. Теперь он превратился в обыкновенного кормильца и обогревателя — или отопителя, как вам больше нравится, — всех ближних деревень; однако добрые услуги эти лес оказывал как бы нехотя, по крайней мере добывать в лесу пропитание и топливо становилось все труднее и труднее.
Гизатуллин, в течение года набиравшийся в педучилище всяких знаний, по приезде домой глубоко прочувствовал «процесс деромантизации» леса и загрустил: ему было очень тяжело, и лес ему казался достойным самой искренней жалости.
А вот деревня — та почти, можно сказать, не изменилась… Год, проведенный вдали от знакомых мест, целый год, посвященный изучению сложных и трудных наук, — это не шуточки. Гизатуллин на все теперь смотрит через научно-философические очки. Допустим, преподаватели в училище говорили: в будущем, мол, различия между городом и деревней будут стираться, пока не исчезнут совсем. Такие заявления, по правде говоря, сильно беспокоили Гизатуллина: а когда же они сотрутся, эти различия? Говорят: мол, когда кончится война, тогда уже быстро пойдет, стирание то есть, а Гизатуллину — жалко… Зачем все это стирать? И ручьи, что ли, сотрут? А баньку, например, деревенскую, которая у Гизатуллиных в саду стоит, ее тоже стирать? Ведь в городе таких нету… Вообще-то, конечно, сам Гизатуллин не большой любитель в баню ходить, редко он в бане моется, а все ж таки моется ведь! Банька-то своя, родная! Помнится, в детстве еще, как сходит Гизатуллин в баню, отмоется, назавтра в школе все над ним хохочут — спасу нет. А и то, есть над чем посмеяться! Гизатуллин, у которого обычно в ушах можно зерно сеять, у которого руки всегда черные и в незаживающих цыпках, вдруг однажды приходит в класс чистенький, опрятный, с румяными гладкими щеками, и уши у него — большие и такие ослепительно розовые! Весь класс гудит, урок, само собой, прерывается:
— Глядите, Гизатуллин в баню сходил!
— Эй, смотрите, Гизатуллину новые уши приставили!
После урока, на перемене, тема эта вспыхивает с новой силой: посмотреть на «чистого Гизатуллина» приходят ученики старших классов…
А все-таки какая замечательная вещь — деревенская баня! Пробовали вы мыться в ней изнурительно жарким днем? Если не пробовали — зря! Представьте: попаришься, отойдешь, отдышишься, и потом не спеша, потихоньку одеваешься в предбаннике. Чудо!.. Весь мир залит солнцем, напоен запахами млеющей на свету крапивы, лебеды, мышиного горошка — трав, густо укрывающих фундамент, поднявшихся уже до середины маленького окна, отчего баня будто сама купается в море зелени. Домой идешь вдоль изгороди, где тоже, высокая, растет крапива, и там — знакомые жучки, паучки и стрекозы: все вокруг живет, копошится… А холодный айран[18] сразу после баньки? Ну ладно, а как здорово на длинных арбах возить на колхозную ферму долгие связки лыка! Днем придешь, распряжешь коня и ведешь его на ручей — поить, обмывать запыленные бока; кстати, поить коня — это, брат, сложная наука, это уметь надо. Умение же начинается с особого свиста: если выйдет у тебя, тогда конь пьет спокойно и с удовольствием, потом поднимает голову и, роняя с удил капли воды, вопросительно поглядывает. Ты свистишь, он опять пьет — до-о-лго. А то, как в конюшне сорок или пятьдесят лошадей враз хрустят сочным клевером? Заходишь туда, в золотистую полутьму, идешь вдоль стойл и слышишь: твой конь, твой товарищ по работе, еще издалека приветствует тебя негромким дружеским ржанием. И что же? Ничего этого не будет, когда сотрутся различия, да? А куда денешь старика Ахметшу — вон он идет с ведром, где плещется пойло для теленка, в одной руке и с топором в другой, во-он там у ворот, видите?.. Он же сам по себе неотъемлемая часть деревни! Пусть даже и с одним ухом, пусть старый — не беда!