— Эй, пацаны, а до чего вкусно, ежели на белый хлеб медку свеженького помазать, — закручивает он свою зловредную шутку.
Естественно, первыми влипают Аркяша и кроткий голубь Гизатуллин.
— Ну-у-у! О-о-о! А хлеб-то белый, да?
— Говорю же, белый хлеб, во-о-от такой ломоть…
— И медок, да? Свежий, да?
— Эх, он и пахнет! Жиденький такой, золотистый весь…
— А где ты брал, скажи, а? Кто дал-то?
— Да намедни на Ташлытауском рынке видел сбоку, как один дядька лопал…
Самый эффектный момент. Альтафи в высшей степени доволен. Вообще тема эта — относительно поесть — для него прекраснее темы нету. Находясь поблизости складов или столовой, он становится до безобразия активным, глаза у него блестят, рыскают, нос поднимается кверху, и ноздри расширяются! Учительница по алгебре раскусила Альтафи и на уроках использует его аппетит вместо наглядных пособий.
— Берем целый каравай хлеба, — говорит она, чертит на доске окружность и смотрит, приятно улыбаясь, на Альтафи. — Половину этого каравая я отдаю Халимову. Какая часть хлеба у меня осталась?
По классу тяжкий вздох и бормотание.
— Одна вторая…
— Правильно. Одна вторая. Теперь я забираю у Халимова половину каравая и…
Альтафи потеет, у него глаза кровью наливаются: шутишь, учителка! Уж такая ты ладная, симпатичная, а ведь — настоящий экзекутор. Дайте Альтафи полкаравая хлеба. Разве отдаст он его обратно, хлебушек этот? Чтоб на нем, на хлебушке, какую-то алгебру изучали?.. На булыгах изучайте, бестолочи! На булыгах, а до хлеба Альтафи никого не допустит, хоть бейте его, хоть режьте, гоните его прочь из училища — не отдаст!
Зло Альтафи срывает на других преподавателях, которые не столь бойкие: такие тоже есть. Тут уж Альтафи отыгрывается и за алгебру, и за домоводство — беспощадный Альтафи становится как танк. Методику преподавания русского языка читает нам одна девушка, светленькая такая, — эта девушка, по слухам, встречается с объездчиком из лесхоза, а зовут его, будто, Егор. Вот Альтафи и приноровился дразнить эту учительницу: каждый раз, как читают вслух или записывают на доске, малай наш муралинский, мстительный, чуть встретится слово «его», так и прибавляет туда букву «р» — видали, какой хитрый! Девушка, само собой, краснеет, губки кусает, но терпит, старается виду не подавать. Альтафи рад-радехонек; он, к слову сказать, даже историка умудрился поддеть — ну ловок, сказано же! Когда проучились недели три, что ли, может больше, вдруг выяснилось: историк-то наш того… влюбился, кажись, а предмет его — Разия́, из нашего же класса девчонка, только она постарше нас, собой такая круглая. Альтафи об этом раньше всех пронюхал. Знает, подлец, что для учителя неровно дышать к своей же ученице — вопрос сильно щекотливый, ну и начал Альтафи щекотать историка. За такое, мол, хитрое щекотание закона остракизма — не тем будь помянут! — не применишь, старая перечница, так что погоди! И вот уже три урока подряд Альтафи с серьезной миной поднимает руку и прикидывается, будто не понимает того или иного вопроса.