…Печку эту Альтафи вместе с солдаткой возводили ровно неделю. Географа беспокойство одолело, он даже придумал было заслать в деревню разведку, на случай если там чего не того получилось. Но Альтафи сидел у солдатки крепко, и никакой разведке было его не вытащить. Потому что печное дело — это тебе не часики по шпунтикам разбирать. Ого, брат! Это на самом деле хитрое дело. Вот у Альтафи, к примеру: поднял он печку, выложил все чин чинарем, а труба печная упирается прямо в матицу. Разобрал Альтафи свое творение, вновь поднял — опять проклятая труба точнехонько на матицу выходит. Такая упрямая труба, чтоб ей поленом подавиться! Пришлось Альтафи лезть на чердак, ставить дополнительные стропила; из матицы он кусок под трубу вырезал, повисшие оба конца присобачил железным крепежом к лишнему стропилу — ничего, кажись, держится. Одним словом, сойдет! На чердачные работы ушло у Альтафи почти три дня. Наконец, вроде бы все наладилось, труба вылезла в чердак, и Альтафи, распевая гнусавым от удовольствия голосом какую-то песню, наращивал ее, шлепая на подстилку из раствора красные, порой малость поколотые кирпичи. И тут случилось такое, что Альтафи чуть не выпал из штанов: ай, алла, трах-тарарах! — труба теперь упиралась в то самое стропило, которое Альтафи собственноручно изготовил для укрепления матицы. На этот раз, впрочем, Альтафи долго раздумывать не стал… Если переделывать, так легче было всю избу переложить, да и времени в обрез: поставил Альтафи две довольно толстые подпоры и жиганул пилой по стропилу, сделал из одного — два. Настал день, когда Альтафи пробил крышу и увидел солнце. Вылез на скат, закурил. В эту минуту он был по-настоящему счастлив: теплое еще, желтое осеннее солнышко щекотало ему широкие, забитые золой и кирпичной пылью ноздри, ласкало неделю не мытое, заляпанное глиной лицо. Хорошо-то как, госпо… Эй! Эх, дубина стоеросовая! Куда ж ты вылез-то? Альтафи вдруг вспомнил, что труба обычно торчит в деревенских избах почти у самого конька крыши, а эта образина вылезла на самом краю — того и гляди, вниз сорвется. Альтафи маленько даже за голову подержался, потому как она сильно закружилась. Ну, эта глупая башка! Так. Отступать некуда. Историк Галиев как говорит? Идем, мол, сжигая мосты, да? Ему легко говорить, историку! Думаешь, он хоть раз в жизни творил что-нибудь вроде печки?
Оставшуюся часть трубы Альтафи клал параллельно крыше и таким хитрым образом подобрался действительно к самому коньку. Затем он выложил очередное колено, и теперь труба торчала там, где ей и полагалось торчать: чуть пониже конька. Благо скат крыши заслонялся от взоров знакомых и соседей старым раскидистым тополем.
Вечером благодарная солдатка усадила Альтафи за шикарный стол; Альтафи, всхлипывая от усердия, съел целую гору картофельных золотистых кузикмяков[21], съел малость увядший, но все равно очень вкусный соленый огурец, откусывая довольно часто от огромного, в полспичечных коробка, куска сахара, часть которого спрятал все же «на потом», выпил самовар кипятку с морковной заваркой и с чистой совестью, с сытым брюхом вышел в обратную дорогу. В училище он попал уже затемно, потому как шагал не спеша, позвякивая, похрустывая в кармане заработанными деньгами, да и плечо ему оттягивали полмешка хорошего, хотя и не то чтоб отборного, картофеля. Нам даже показалось, будто стал он поздоровее, отъелся, а разговаривал теперь Альтафи исключительно свысока. Ребят, однако, всех угостил почти досыта печеной картошкой, не пожадничал.
В общем, сам Альтафи вернулся оттуда не мальчишкой, а крепеньким таким мужичком. Где там прежнее увлечение шашками, где горячие за ними споры; культурную игру шахматы — и ту Альтафи не признает: мол, все это детские забавы. Вот карты он себе отхватил германские — красота! Только, конечно, в училище курить, играть в карты и с девчонками знакомства заводить строго запрещено. Директор в самый первый день первого года обучения сказал: