«У-у, там писать еще надо, а говорили — по книжке читать, наврали все!..» — объяснил Зарифуллин родителям свое разочарование. Не полюбил он также задаваемые на дом упражнения и никогда их не выполнял. Потому что не видел в том смысла, и, конечно, рука у него уставала: ну их совсем! До седьмого класса он заносил в тетрадку только задания, к самим же заданиям даже не притрагивался. Удивительные у него были тетрадки — от корки до корки одно и то же: «Перепишите данные предложения. Выделите подлежащее и сказуемое…», или: «Данные слова запишите в два столбика. В первом должны быть прилагательные, во втором — причастия…» Так до самого конца. Сделать это, сделать то, а дела — ни единой строчки. Теперь практикант Зарифуллин сам заставляет детишек писать упражнения. Впрочем, памятуя о своей былой нерадивости, с учениками он совсем не строг. Однако работа учительская, конечно, не сахар: утомился Зарифуллин, поустал… Тут-то и зачитали очередной приказ по училищу: студентов третьего и второго курсов завтра с утра — на полевые работы в колхоз. Приказ был встречен всеобщим ликованием. Ур-ра!! Да здравствует работа! Да здравствуют колхозы! Вот уж в работе Зарифуллин себя покажет, там-то уж он себя проявит! Правда, когда просочился слух, что руководителем полевых работ едет завхоз Исмагиль-абзый, ребята малость поутихли. Это, братцы, такой человек, что всякое удовольствие может испортить, даже не пикнешь. У завхоза даже взгляд какой-то дурной; от такого взгляда вся колхозная красота поувянет… а на лугах, наверно, сейчас травка еще держится, осенняя, густо-зеленая, желтое лежит жнивье, и поле картофельное по утрам голубовато-серое, с зеленцой тоже… Загубит Исмагиль-абзый всю красоту, подавит! Но слух, к счастью, оказался ложным, вернее, завхоза, как руководителя, просто отменили: по случаю шестидесятилетия Исмагиль-абзый жаждал получить юбилейную грамоту; награды же он страстно любил. Альтафи сказывал, что видел его автобиографию, написанную собственноручно корявым, но твердым, разборчивым почерком. Там Исмагиль-абзый писал: «В апреле одна тысяча девятьсот тридцать четвертого года я был удостоен значка БГТО, а в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом — значков ГСО и МОПН…» Поехать с нами Исмагиль-абзый никак не мог; у него дел было по самое горло: завхозу требовалось заполнить как можно больше анкет.
И класс, в котором учился Зарифуллин, объединили с другим классом, с русским. Отлично! Руководителем объединения послали историка; с Галиевым же, как известно, жить можно.
В дорогу отправились еще затемно, но только к обеду прибыли в намеченную русскую деревню. Распределились на постой; Альтафи-умелец прошелся по избам, произвел глубокую разведку. Охотников до его услуг почему-то не оказалось, хотя он их предлагал очень даже настойчиво. Увы, ни сломанных часов, ни порушенных печек в деревне, видно, не было…
Назавтра на картофельном поле закипела отчаянная работа.
Альтафи отхватил себе телегу, запряженную унылой лошадкой, Зарифуллину, как всегда, достались быки. Аркяша и Гизатуллин получили каждый по лопате — их определили на копку. Там лучше всего: сам себе голова и ни за кого отвечать не надо. Воткнешь в землю до упора острую лопату, крякнешь и отвалишь целый пласт, в котором щедро белеет уродившаяся картошка. Грудь распирает от молодецкой силы. Красота! Насыплешь полный мешок, ухватишь его за толстую поясницу, и — раз! — мешок уже у тебя в охапке. Не успеют моргнуть глазом, мешок уже и в телеге, лежит тучный и смирный, ждет своего часа. А в руках и ногах свивается тугая юная сила, просится наружу — э-эх! Неподалеку горит костер, оттуда тянет дымком, пахнущим слегка подгорелой картошкой; вкусный запах, растекаясь, плывет в бескрайние поля — над священной, милосердной нашей матерью-землей. Ты — человек, истинное и любимое дитя природы! Куда вдруг подевались все эти домашние задания, подлежащие-сказуемые, где они, толстые тетради с конспектами и цитатами? Ты — велик и силен, ты — себе сам полный хозяин, ты — на вольной волюшке!
Так началась другая, независимая пора; началось благоденствие. Ребятам повезло и с квартирной хозяйкой: придешь с поля, а в избе превкусные запахи, в печи сваренная с молоком, подрумянившаяся, замечательная картошка! На день — четыреста граммов хлеба! На каждого человека — пол-литра деревенского густого молока! Вечно, вечно бы жить здесь; вечно бы жить в такой деревне!
А историк Галиев решил силами студентов устроить в клубе грандиозный концерт. Поскольку деревня была русская, то петь одни татарские песни не представлялось возможным; значит, надо было составлять программу. А кто ее может составить? Конечно, Альтафи — художественный руководитель кружка самодеятельности в педучилище, его староста, режиссер, инсценировщик, администратор и художник. Еще Альтафи изготовляет билеты, передает вырученные деньги профсоюзной организации, вступает в переговоры с клубами близлежащих деревень — на предмет проведения концертов, а также отчитывается в проделанной работе перед комсбюро и директором. Кроме того, у него и на сцене обязанностей хватает: он — исполнитель заглавных ролей во всех спектаклях, дирижер сводного хора, фокусник и тому подобное. Благодаря Альтафи кружок самодеятельности педучилища имел обширнейший репертуар: спектакли, концерты, гимнастические упражнения, вообще немало интересных номеров… Короче, за три дня до концерта — когда уже была написана афиша на русском языке и стараниями комсорга Баязитовой на ней исправлены семь орфографических ошибок, — прохладной осенней ночью, Альтафи собрал свой неизменный треугольник.